Энсон Кэмерон - Жестяные игрушки
— Нет, правда. Думаешь, кто-нибудь ушел от этой штуки умнее, счастливее или несчастливее, чем был до прихода сюда? Попробуй кто из моих учеников явиться ко мне с таким, я дам ему миллион баксов на бронзу и выгоню вон — пусть попробует еще раз…
— Но, па-апа, — возражает дочь лет двадцати, — это же де Коонинг, деее… Коонинг, — и мотает головкой с капризно поджатыми губами в сторону толпы, словно извиняясь, что не знает, как поступать со старыми пердунами вроде этого. Лично я считаю, нужно поощрять их выступать и дальше — как знать, может, из них получатся первоклассные критики.
Напротив, через дорогу, в парке Королевы Виктории, стоит статуя метателя молота в момент броска, балансирующего на одной ноге, задрав лицо к небу и откинув назад мускулистое тело, чтобы справиться с центробежной силой молота, который у него украли. Этот молот всегда крадут. Без этого спортивного снаряда поза его кажется совершенно лишенной равновесия. Пустые глазницы смотрят в небо, словно спрашивая у Господа: что делать человеку, чтобы отвадить вандалов от краж его орудия труда? Чтобы стоять устойчиво?
За статуей, в густой тени платанов прячется длинный пруд с берегами, заросшими мохом, весь покрытый зеленой ряской. Полоска воды вымощена миллионами долек нефритовой мозаики, на которой ветер рисует извивающиеся полосы и завихрения, отчего пруд похож на зеленую мраморную плиту. Три лишенных тела крысиных головы плавают по этой мраморной поверхности у дальнего замшелого берега. Кажется, будто они приводятся в движение исключительно благодаря шмыганию носами и загребанию усиками, скользя по этому лишенному трения зеленому камню. Крысы среди бела дня. Вольготно плавающие в самом центре города, в разгар подготовки к празднованию Дня Австралии.
Я наблюдаю за плавающими по кругу крысами, пока не замечаю, что люди начинают оглядываться в сторону городского центра, и выхожу на угол Сент-Килда-роуд. Оттуда, со стороны изваянных из светлого песчаника шпилей собора Св. Павла, со стороны серых небоскребов, зеркальные окна которых окрашены белым и голубым, отражая в себе небо и облака, со стороны далеких надписей «САМСУНГ» и «ХИТАЧИ» к нам приближается праздничный парад. Все ближе, по мосту на нас надвигаются звуки, и краски, и свет, задуманные как квинтэссенция всех нас.
Мы стоим на тротуаре в тени платанов, фиг и эвкалиптов и смотрим на праздничное шествие, движущееся по осевой линии Сент-Килда-роуд. По мере его приближения толпа стихает. Возглавляет процессию оркестр аборигенов в ярко-красных набедренных повязках на платформе здорового «Кенворта». Их черная кожа покрыта белыми пятнами — отпечатками рук. Они колотят в сигнальные барабаны, и дудят в трубы, и бренчат на гитарах, и пытаются сплясать на одной ноге, изображая болотных птиц, — безуспешно, потому что водитель грузовика то тормозит, то дергает машину вперед, повинуясь командам копов и добровольных регулировщиков в флюоресцирующих жилетах. Зрители добродушно смеются и улюлюкают, глядя, как туземные исполнители то и дело валятся на копны сена или цепляются за стоящие в кузове звуковые колонки «Маршалл», а их хореография нарушается стараниями нервного водителя.
За ними едет верхом группа… не знаю кого. Арабов? Мужчин с маленькими зеркальцами, пришитыми на развевающихся белых одеяниях. Они размахивают саблями и заставляют своих скакунов идти боком, подавая им команды коленями и касаниями шпор.
Потом идет китайская диаспора. Устрашающего вида стометровый дракон с чешуей красного, оранжевого и золотого цвета делает вид, что вот-вот проглотит кого-нибудь из толпы, и родителям приходится поднимать детей на руки, чтобы тем было лучше видно и не было страшно. Вокруг дракона пляшут китайцы в расшитых шелковых костюмах; они бьют в барабаны и пускают шутихи.
За китайцами чеканит шаг полицейский оркестр штата Виктория. Трубы, флейты, французский рожок, кларнеты, геликоны и тромбоны. Пышногрудая тетка с улыбкой до ушей бьет в барабан. Оглушительный Суза-марш выплескивается в небо сверкающей медью, надутыми щеками и выпученными глазами. Толпа притихает от этого великолепия. Ноты вылетают из труб то стаями, то героическими одиночками, словно в великолепном рассказе про войну. Эти люди рождают звуки, чтобы тебе хотелось самому ринуться вперед, на вражеские штыки. Должно быть, они репетировали до седьмого пота, забросив к чертовой матери свои непосредственные полицейские дела. То-то было раздолье преступникам, пока они репетировали музыку, способную убедить тебя умереть молодым. Полиция может гордиться этими людьми и их умению обращаться с медью. Из них вышел красивый и чертовски убедительный инструмент.
За оркестром следует группа из пятидесяти-шестидесяти… Армян? Турок? Греков? Мужчин в похожих на феску головных уборах, в живописных жилетах поверх свободных белых рубах, вышитых шелковых штанах, в белых чулках и шелковых туфлях с загнутыми вверх острыми носами. Вид у них почти пристыженный от необходимости идти прямо за этим замечательным звуком, не предлагая нам ничего, кроме своего присутствия, своих вышитых костюмов, своих сконфуженных улыбок и неуверенных взмахов руками. Один из них то и дело складывает руки рупором и кричит в толпу: «Ар… Ло, Реата. Моя бузуки! Моя бузуки!» И шарит взглядом по толпе. По толпе, собравшейся на левой половине улицы, потом по толпе, собравшейся на правой половине. «Ар… Ло, Реата. Моя бузуки! Моя бузуки!» — настаивает он. Кого-то он там ищет. Жену? Подругу? Дочь? Мать? Кого-то, у кого находится его базука, его музыкальный инструмент. И он хочет, чтобы ему вынесли этот его инструмент, тогда-то он покажет этой толпе, что может армянин, или турок, или грек сотворить своей музыкой. Он хочет, чтобы ему вынесли этот инструмент из кости, или со струнами из жил, и тогда он исполнит исполненную мудрости кантату, которую его народ сочинил, дабы передать с ее помощью любовь и сказания, которые не передать словами. «Ар… Ло, Реата. Моя бузуки! Моя бузуки!» Крик удаляется по улице и стихает.
Следом за армянами/турками/греками цокает тяжелыми копытами по мостовой шестерка мохнатых битюгов в серебряной сбруе и с султанчиками из перьев на гриве. Эта упряжка имеет служить рекламой знаменитых пивоваров Виктории, символизируя поколения наших предков, любивших пропустить кружечку пива под конец рабочего дня. Пиво так же естественно, как турнепс, говорят нам эти битюги. Они так же ассоциируются в массовом восприятии с пивом, как какой-нибудь сельский приют для сильных, но симпатичных сельскохозяйственных животных вчерашних дней. Правда, на их месте я бы надеялся, что на пивных боссов не снизойдет откровение, гласящее: пивоварение — дело настолько прибыльное, что вполне может обойтись без рекламы.
Ибо не пройдет и получаса после того, как пиво сделается настолько респектабельным, что сможет обходиться без них, как этих славных битюгов переработают на клей, которым клеют на стены детского сада детские рисунки.
Они цокают копытами, высоко задрав головы, то и дело встряхивая мордами и султанчиками из страусовых перьев, торчащими у них из-за ушей, в попытке разогнать невесть откуда слетевшихся мух. Они тащат деревянную телегу, груженную пирамидой старых пивных бочек, на которых выжжено клеймо пивоварни. Эти здоровенные тварюги внушают страх своими размерами, и над толпой там и здесь появляются сидящие на плечах у родителей дети, которым хочется лучше видеть их круглые животы, их коротко подрезанные хвосты, их необъятные ляжки и их мохнатые тяжеленные копыта, грохочущие по мостовой, как сама история. Сидящие на пирамиде бочек люди кидают в толпу круглые пластиковые подставки под пивные кружки, и люди подпрыгивают и отпихивают друг друга, пытаясь поймать их.
* * *Приближается полдень. Мне пора встречаться с Комитетом. Я выбираюсь из толпы на Сент-Килда-роуд и мимо зеленого пруда, в котором плавают крысы, ныряю в глубокую тень европейских деревьев. Там сооружены два помоста с лакированным паркетным настилом. Одна из этих сцен предназначена для церемонии торжественной натурализации, которая как раз только что началась. На газоне перед сценой расставлены рядами несколько сотен складных стульев, большая часть которых занята родными и близкими тех, кто проходит натурализацию. Первый ряд отведен журналистам и фотографам, поскольку на сцене, на небольшом подиуме, стоят полукругом резные деревянные кресла, в которых сидят общественные деятели, выбравшие это место и эту церемонию для двадцатисекундных речей — их электронные средства массовой информации вставят в свои репортажи о праздновании Дня Австралии. Премьер-министр сидит здесь. Равно как премьер и губернатор Виктории.
После всех положенных формальностей на большем, предназначенном для натурализации помосте Премьер-министр, которого общественное мнение считает республиканцем (впрочем, если общественное мнение так считает, значит, так оно и есть, потому что общественное мнение для него все равно что нерв, оголенный и сверхчувствительный, передающий ему наслаждение и боль, прошлое и будущее), перейдет на сцену Комитета и произнесет еще одну речь. Она, как надеется Комитет, окажется еще ярче, чем речь насчет натурализации, так что пресса, радио и ТВ могут предпочесть ее предыдущей. После чего он должен дернуть за шнурок, открыв взглядам публики победителя конкурса. И мы увидим, кто спроектировал лучший флаг. Или увидим, кто представляет самое презренное меньшинство Австралии. В любом случае мы будем улыбаться и пожимать руки под вспышки фотокамер.
