Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 10 2006)
Героиня Алешковского имеет силу и волю противостоять мутному жизненному потоку и, когда надо, плывет против течения, несмотря на природную мягкость.
Мастерство автора — в умении передать это упрямое движение ее души, с омутами и водоворотами, рассказать о пути своего героя, не пропуская ни самых бурных, ни самых скучных его отрезков. Дочитав роман до конца, снова убеждаешься: жизнеописание — жанр, в оправе которого писательский дар Алешковского сияет особенно ярко, вспомним и его повествование о Тредьяковском “Арлекин”, и замечательную повесть “Жизнеописание Хорька”. И если попытаться сформулировать суть этого вполне уникального дара в одном слове, слово это будет “агиограф”. Алешковский — агиограф. Запишите, пожалуйста, в словарь.
Том Стоппард. Розенкранц и Гильденстерн мертвы. Перевод с английского И. Бродского, И. Кормильцева, О. Варшавер, Т. Тульчинской. М., “Иностранка”, 2006, 703 стр.
Драматургию британца Тома Стоппарда отличает удивительный аристократизм, если понимать под ним абсолютное чувство меры, доскональное знание правил литературного этикета и свободу преодолеть их в любой миг. Его пьесы — подвижные многогранники, исторические перспективы, литературные контексты в них стремительно множатся, Владимир Ленин беседует с Джойсом, декламирующим лимерики собственного сочинения (“Травести, или Комедия с переодеваниями в двух действиях”), герои Шекспира цитируют самих себя, но потом убегают из родного дома и живут самостоятельной жизнью, день сегодняшний непринужденно вплывает в начало XIX века (“Аркадия”). Метафорой художественной системы Стоппарда вполне мог бы стать магнитофон, который записывает голоса и звуки слой за слоем, без стирания предыдущей записи, — изобретение героя пьесы “Художник, спускающийся по лестнице”.
Несмотря на всю эту архитектурную и смысловую затейливость, в вещах Стоппарда — ничего показного, сделанного на публику, бьющего на эффект. Безупречно сценичные по форме пьесы лишены театральной аффектации в донесении смысла. Ненавязчивая ирония, неподчеркиваемая образованность, резкий, охлажденный ум.
Сделавшая Стоппарда знаменитым пьеса 1967 года “Розенкранц и Гильденстерн мертвы”, вышитая по канве “Гамлета” и, между прочим, переведенная еще в Питере молодым Иосифом Бродским (сам Бродский об этом переводческом опыте совершенно забыл), демонстрирует это с наглядностью учебника. Для Стоппарда Шекспир — бесконечно чтимый, но равноправный собеседник, и потому Стоппард разговаривает с ним не как лакей или закомплексованный подросток, а как джентльмен с джентльменом — без самоуничижения, но и без фамильярности. Иначе говоря, Шекспир Стоппарда — отнюдь не “наш Пушкин”, в диалоге с которым мы с таким трудом пытаемся нащупать верный тон. Возможно, поэтому и постмодерн Стоппарда — естественен, как дыхание, а “многие знания”, которыми отягощен драматург (известно, что нередко перед сочинением пьесы он месяцы просиживает в библиотеке), не вносят в его вещи “печали”: бесчисленные аллюзии, фрагменты из чужих пьес, романов, философских трактатов и прочий интеллектуальный скарб не забивают в его пьесах художественности. Каждая из них остается в пределах высокого искусства.
Единственное недоумение, которое вызывает сборник, — отсутствие комментариев. Публиковать Стоппарда без пояснений, кого и по какому поводу он в данный момент цитирует, все же довольно недружелюбно по отношению к русскому читателю (учитывая, что цитирует Стоппард по преимуществу не слишком хорошо известную нам американскую и британскую классику). Каждый переводчик с этими цитатами столкнулся, обнаружил их и у Уайльда, и у Джойса, и у основателя дадаизма Тцара — почему бы не снабдить обретенными сведениями и читателей? К концу года “Иностранка” пообещала выпустить второй том пьес Стоппарда, в который, в частности, войдет его знаменитая трилогия “Берег утопии” — с Бакуниным, Герценом и Белинским в главных действующих лицах. Может быть, хотя бы в случае с нашими классиками указать источники будет проще?
Джон Рёскин. Лекции об искусстве. Перевод с английского П. Когана под редакцией Е. Кононенко. М., “Б.С.Г.-Пресс”, 2006, 319 стр. (“Ars longa”).
Эстетика Джона Рёскина (1819 — 1900), теоретика искусства, критика, поэта и коллекционера, более полувека оказывала магическое влияние на лучшие европейские умы, была ценима и Львом Толстым, и Махатмой Ганди. “Лекции об искусстве”, прочитанные профессором студентам Оксфорда в 1869 году, были многократно переизданы и стали одной из наиболее прославленных его работ, которую и сам Рёскин считал “самой значительной”. Несмотря на то что три лекции из семи касаются технической стороны дела — линии, света, цвета в живописи и гравюре, перед нами не столько искусствоведение, сколько с большой страстью изложенное credo лектора, его взгляды на цели и смысл искусства. “Люди должны рисовать и строить не из честолюбия, не ради денег, а из любви — к своему искусству, к своему ближнему и любой другой, еще лучшей любви, основанной на них, если такая есть”. Рёскин апеллирует к инстинктам Гармонии и Добра, заложенным, по его мнению, в каждом человеке, призывает восхищаться Божественной красотой природы и скорее “созерцать птицу, чем стрелять в нее”. “Сделать свою страну чистой, свой народ прекрасным — с этого должно начать искусство!”
Весь этот бурный романтический утилитаризм в отношении к искусству, как и несколько утомительный дидактизм рассуждений Рёскина, не затапливают, однако, тонкости и язвящей справедливости множества его замечаний — хотя бы вот этих двух: “Искусство каждой страны есть показатель его социальной и политической силы”; “Невозможно… существование истинной нравственности, счастья и искусства в стране, где подобным образом строятся или, вернее, собираются и разворачиваются дома. Безобразные районы портят всю страну, будто испещряют ее лицо угрями и язвами, и губят ее”.
А. Б. Каменский. Повседневность русских городских обывателей. Исторические анекдоты из провинциальной жизни ХVIII века. М., РГГУ, 2006, 403 стр.
Александр Борисович Каменский — популяризатор истории, частый гость радио “Эхо Москвы”, превосходный рассказчик, позволяющий слушателям осознавать свою причастность и российской истории, и исторической науке.
Книга Каменского — еще одно прекрасное доказательство популяризаторского таланта исследователя и приятное чтение для всех, кто имеет вкус к литературе подобного рода. Хотя не стоит обольщаться ни заглавием книги — “Повседневность русских городских обывателей”, ни подзаголовком “Исторические анекдоты из провинциальной жизни XVIII века”. Каменский ограничивает круг городских обывателей исключительно обитателями города Бежецка, а слово “анекдоты” использует в старинном значении этого слова — это подлинные истории из жизни.
Внутренняя жизнь Бежецка освещена в книге ровно настолько, насколько это позволяют сделать архивные материалы, хранящиеся в московском РГАДА. Понятно, что с большей подробностью в них оказались прописаны разного рода конфликты — скандалы, склоки, обманы, пьяные драки... Впрочем, узнаем мы и о том, чем промышляли бежачане, и о том, что лежало у них в ларцах и что за картины украшали стены их домов. А вот как жители города лечились и где стриглись — не очень понятно, парикмахерской и аптеки в Бежецке ХVIII века не было.
Европейская наука занялась историей повседневности уже давно, и сегодня незачем объяснять, что из жизни маленьких людей лепилась большая история. Однако представленные в книге Каменского обширные материалы, при всей несомненной их поучительности и занимательности, все же никак не позволяют судить о роли и месте Бежецка в истории повседневной провинциальной жизни России. Приведенные факты так и не получают убедительных исторических выводов. Да и мудрено было бы их сделать: для этого следовало бы разобрать архивы других уездных городов. Но лишь понимание того, что происходило и в них тоже, как жили в Омске, а как в Орле, позволит обнаружить, насколько жизнь Бежецка была репрезентативной для своей эпохи. Каменский же наносит на обширной карте истории российской повседневности только одну-единственную, хотя и важную, координату.
Ирина Емельянова. Пастернак и Ивинская. М., “Вагриус”, 2006, 336 стр.
Последняя любовь Пастернака, Ольга Ивинская, — нелюбимый персонаж многих мемуаристок, от Лидии Чуковской до Эммы Герштейн, хорошенько пробравших “увядшую блондинку”. Несправедливо, убеждена Ирина Емельянова, родная дочь Ивинской и профессор Сорбонны. Большую часть обвинений она отводит просто с помощью здравого смысла и документов. В книге приводятся письма Пастернака “Олюше”, а также протоколы допросов Ивинской, дважды попадавшей за знакомство с опальным поэтом в тюрьму и отвечавшей на вопросы следователей с почти легкомысленным мужеством. И все же ценность книги Емельяновой не только в ее здравости и документах, большая часть которых уже публиковалась. В конце концов, фактическая сторона отношений Пастернака и Ивинской подробно прописана и в книге Дмитрия Быкова “Борис Пастернак”, и в мемуарах самой Ольги Ивинской “В плену времени”. Книга Емельяновой драгоценна расстановкой акцентов. Эта книга учит неосуждению. Попутно обнажая непосредственную связь этой добродетели с иной, большей, любовью. Емельянова не может осуждать мать и Пастернака вовсе не потому, что знает ситуацию изнутри (хотя и этого знания для полного их оправдания вполне было бы довольно), а потому, что любит их обоих. И это наполняет ее воспоминания совершенно особенной правдой — не исторической (хотя и ее здесь в избытке), а высшей.
