Михаил Попов - Ларочка
— Саша. — Генеральша смотрела на мужа. Лягушачий рот жалко улыбался, а на нижних веках висело по огромной слезе.
— Не надо плакать, — широко улыбнулась ей Лариса, — ну и пусть не слишком похож не генерала, зато никто не польстится, так при вашей юбке и будет сидеть.
Белугин встал, оставив вместо себя на диване пачку сигарет. Встал, но не произвел пугающего действия. Что–то проскрипел почти не открывающимся ртом.
— Что? — Спросила Лариса, изящно упаковывая сдачу с воды в свое дамское портмоне.
— На два слова. — Повторил тихо генерал.
Лариса подмигнула Вове, тот вопросительно повернулся к беззвучно плачущей матери.
Вышли в тамбур. Лариса стала в свою любимую позу, отставив чуть полноватую, но все еще очень выразительную в эротическом смысле ногу. Самоуверенно улыбалась, и снисходительно смотрела сверху вниз на мужчинку в трикотажных штанах. Он действительно казался намного меньше, чем в прежней жизни. Сменил ботинки на каблуках на шлепанцы. Сменил белого коня на номер в ведомственном санатории.
— И какие же два слова вы хотите мне сказать, мой генерал?
Пусть извивается, пусть скулит, ничего ему уже не поможет, все равно ему одна дорожка — ползком в свое убогое семейство. Все, оказывается, было с самого начала обречено.
— Я жду, это не вежливо не отвечать такой женщине как я, это свинство!
Генерал молчал. Что творится в его голове, понять было нельзя, внешне это никак не выражалось, наоборот, он все больше цепенел, в плохо различимых в полумраке глазах ни огонька.
— Ты скажешь что–нибудь тля?! Хоть что–нибудь, хоть глазом моргни, товарищ прораб.
Генерал моргнул, но больше ничего!
— Да, что же ты за ничтожество?! Сделай что–нибудь. Упади на колени, проси прощения, или дай мне по морде! Невозможно же, чтобы вообще ничего!
И это на него не подействовало.
— Не–ет, ты у меня так не отвертишься, подонок!
Лариса прорычала еще что–то, рванула на себя дверь и бросилась в коридор. Купе проводника было рядом. У входа стоял тот человек из буфета, он о чем–то беседовал с проводником. Сначала у Ларисы был простой, механический план мести. Она наберет стакан кипятка, и плеснет в римскую харю. Но в одно мгновение, как у нее часто бывает, уже в процессе подлета к проводницкому купе, она передумала, и закричала, что ее только что пытались изнасиловать.
— Он там, он там в тамбуре!
— Что? — Расслаблено и непонимающе зашевелились мужики.
— Вы что сидите?! Изнасилование. Он в тамбуре! Он там сидит, в тамбуре.
Проводник встал с выпученным лицом, Лариса толкнула его в грудь, ввалилась в купе, и рухнула с тяжелым воем на его нечистую постель.
37
Улица Огинского была отделена от реки влажной асфальтовой набережной. Лариса шла медленно, поглядывая по сторонам. Слева — одноэтажные деревянные домики за серым штакетником, мокрые крыши, остовы парников, маленькие окна, до половины затянутые белыми занавесками, как бы чем–то заболевшие. Перевернутые лодки почти в каждом дворе. Справа — Щара покрытая рваными клоками тумана, с наклонно торчащими из покатых берегов ветлами. Над всем этим провинциальное, белорусское, но без единого аиста небо. Одно лишь создавало эмоциональную интригу — полнейшее отсутствие людей, а ведь три часа дня. Хоть бы собака пробежала. Тонко, сладко и все время щемит сердце. Огинский, где твой полонез?!
Остановилась, закурила, хоть чем–нибудь же надо оживить этот выцветший, заброшенный рай детства. И стоило ей только затянуться, как из туманной толщи, почти прилипшей к воде, с беззвучной, и крылатой лихостью вылетела байдарка двойка, и пронеслась мимо мощно и цепко хватая четырьмя лопастями лаково поблескивающую воду.
Лариса бросила им вслед недокуренную сигарету, надуманное очарование рухнуло. Город Слоним не гиб в дальних закоулках ее столичной памяти, он позиционировал себя как центр гребного спорта.
До бабушкиной калитки было два шага. У нее во дворе не было перевернутой лодки и парникового скелета. Что и понятно, Виктория Владимировна уже более года как не вставала с постели. Нанятая на ларисины деньги женщина, ходила за ней, и, кажется, как следует, отметила про себя внучка, пройдя через чистые сенцы, оглядев пребывающую в полной аккуратности кухню.
Виктория Владимировна лежала в комнате с закрытыми шторами, на широкой кровати с никелированными спинками. Рядом с кроватью небольшой круглый стол с толпой пузырьков и медицинских коробок. Старуха лежала величественно, на двух огромных, свежих подушках, хорошо причесанная, и в комнате не было того жирно–карамельного духа, что поселяется в жилищах даже здоровых стариков. Не было и трагического валокординового запаха.
Увидев внучку, Виктория Владимировна улыбнулась, при этом выражение глубоко запавших черных глаз было неразличимо, отчего общее впечатление было приветливо зловещим.
Лариса расцеловала бабулю, села у кровати. Последовали обычные вопросы: как себя чувствуешь? и т. д.
— У меня ничего не болит. — Сказала Виктория Владимировна. — Ты бы поела, Стася драники сделала.
Лариса подчинилась, пошла на кухню, взяла из зеленого эмалированного ведра соленый огурец и вернулась к кровати.
— Ты надолго?
— Это не важно. В том смысле, что уже не важно.
— Не понимаю.
— А что тут понимать. Тебе ведь тут скучно. Одной.
Виктория Владимировна ответила не сразу.
— Мне не бывает скучно, мне бывает тоскливо.
— Вот видишь.
— Ко мне никто не приходит.
Разговор был прерван появлением Стаси. Она жила через два дома, домохозяйничала при муже шофере. Крупная, говорливая, добродушная, чистоплотная тетка. Она заставила гостью как следует раздеться — Лариса завела важный разговор, даже не сбросив пальто — заставила так же поесть как следует, с разогретым супом, драниками на сале, растворимым кофе. Ларисе очень хотелось послать ее как–нибудь вежливым образом, но было понятно, что это невозможно. Пока внучка ела, Стася длинно и подробно отчитывалась о бабушкиных денежных делах. Плата за свет, за то, за се, денежки с почты, пенсия. Оказалось, что беглый офицер Стебельков, узнав о состоянии своей бывшей, разразился небольшим пенсионом.
— Какой молодец, небось, от детей отрывает.
— Да, — Стася не считала нужным понимать, какую бы то ни было иронию, — у няго тры хлопца.
А служил он теперь под Минском.
Раньше раз в месяц приходил перевод из Москвы, теперь десятого, как обычно его не было. Дядя Ли, догадалась внучка. Что–то с ним случилось. Совсем забросила старичка. Нехорошо.
Доктор ходит и говорит, что все стабильно. Стася зажгла настольную лампу, включила телевизор, и, наконец, убыла, пообещав еще заглянуть.
— Выключи. — Попросила Виктория Владимировна. Лариса поняла, что ни лампы, ни телевизора не надо.
— Я всегда ее прошу не включать, а она всегда забывает. — Вздохнула бабушка, и добавила. — Она хорошая.
Лариса снова села у ложа.
— Ко мне никто не ходит, потому что никто нет любит.
— Ну что ты глупости говоришь, вон, даже деньги шлют. Я и не знала, что у тебя с дядей Ли… — Лариса остановилась, не зная как не пошло сформулировать, то что хочется сказать.
— Мужчины рано умирают, а подруг у меня никогда не было.
— Вот! В самую точку.
— В какую точку?
— Сейчас объясню. Со мною, понимаешь, кое–что произошло. Никогда бы не подумала, что со мной, такое вообще возможно.
— Влюбилась?
Лариса хрипло засмеялась и сразу же закашлялась.
— Ну, ты скажешь. Стала бы я с такой новостью сюда мчаться.
— Любовь единственная новость, которая всегда нова.
— Ты знаешь, я Пастернака–то не очень…
— Причем здесь Пастернак, это я так думаю.
Допив остатки стасиного кофе, внучка продолжила.
— Семья, вот что главное. Родственники, близкие, дом, большой дом, где всем будет хорошо и спокойно. Где не надо будет думать, придет кто–то чужой тебя навестить, или не придет. Вот, дозрела, и учителя были хорошие. Мне это один генерал объяснил. В поезде.
Виктория Владимировна закрыла глаза.
— Ерунда все это, дочка.
Ларисе очень нравилось, когда бабушка ее так называла. Она чувствовала себя частично именно дочерью это мощной старухи.
— Не бойся, не бойся, с Ниной Семеновной я договорюсь. Куда она денется. Сначала она покочевряжится, но против главной мысли, куда же ей спорить. Семья, это семья. Как мне, прикажете быть? Я и ее люблю, и тебя. Ну, была у вас глупость с отцом, но ведь уже тридцать лет прошло, тридцать почти! Все мы другие стали, больные, несчастные. И, если вдуматься, а я вдумывалась, почему это только ты виновата? А товарищ капитан чистенький? Почему это?! Почему с него спросу нет никакого? Напрыгнул на тещу и в кусты!
