Юрий Мамлеев - О чудесном (сборник)
— Что делать? — задумчиво произнес начальник. — Первое: о происшедшем — молчать. Второе: похороны свернуть, музыку прекратить и сию же минуту уезжать на кладбище. Машина ведь есть? Есть. А я прослежу, чтоб все было как следует.
Его приказа послушались.
Гроб перенесли в машину. Но процессия разделилась во мнении: большинство склонялось к тому, что ехать хоронить ни к чему, потому что-де неизвестно, кого хоронят.
Наталья Семеновна сначала наотрез отказалась ехать, но потом, когда гроб уже задвигали в машину, приоткрыла его крышку и возопила:
— Да это же он, Гриша! Он — милый, ненаглядный, незабвенный мой. — И с этими словами она прямо за гробом нырнула в черную пасть траурной машины. За ней — сестра Григория Петровича Елизавета и еще несколько человек.
По дороге Елизавета очень строго и рационально рассказала Наташе о том, что ей говорил Григорий Петрович живой. Под конец рассказа глаза Елизаветы вдруг наполнились каким-то дурманом, точно она уже пребывала в мире ином, но в очень нехорошем, и тогда Елизавета Петровна проговорила:
— Ты посмотри-ка, тут перед нами Григорий Петрович мертвый и в то же время Григорий Петрович приходил живой. Их двое — один мертвый, а другой живой.
После этих слов супруга Григория Петровича заскучала. Похороны закончились совсем мертвенно и отстраненно. Все молчали. Милиция только наблюдала издалека.
Итак, Григория Петровича мертвого быстро похоронили. Никаких двусмысленных и вольнодумных речей не было. И все ж таки под конец напроказили: из поредевшей кучки людей вырвался какой-то старикан, побитый в предыдущей драке в зале велосипедного клуба, обтрепанный, грязный и рваный, с развевающимися волосами, и начал истерично кричать, указывая на могилу:
— Нам туда надо! Туда! Потому что Григорий Петрович — он и мертвый, и живой в одно и то же время. Он и в гробу, он и ходит!.. Туда нам надо, туда! К Григорию Петровичу!
Милиция приблизилась. Старикашке заткнули глотку, и все обошлось гармонично.
Наталья Семеновна задумчиво возвращалась домой. В голове была одна только мысль — Григорий Петрович обещал прийти сегодня вечером. Провожала ее Елизавета Петровна, остальных родственников словно сдуло. Потом сдуло и сестру покойного. Наталья Семеновна осталась одна.
Вошла в свою однокомнатную квартиру, зажгла свет и механически приготовила ужин, как и велел Григорий Петрович: яичница с колбасой…
И стала ждать, почему-то поглядывая на часы. Потом, когда все-таки вышла из своего оцепенения, всполошилась: да что она, с ума сошла? кого она ждет, в конце концов? Григорий Петрович глубоко под землей, в земном крутящемся шаре, лежит и не выйти ему оттуда. Но вдруг она подошла к зеркалу и поправила волосы, подкрасила губки, захотелось накинуть что-то красивое, как будто ждала мужа после долгой командировки. Поймала себя на этом и разревелась от жалости к себе: значит, она и впрямь сошла с ума. Взяла себя в руки, и все дурные мысли прошли. Прибрала комнату, чтоб просто что-то делать, — и решила, что утро вечера мудренее.
— Надо ложиться спать, — сказала она и, выпив полстакана водки, быстро разделась и завалилась в постель. — Завтра будет много забот, и все эти недоразумения забудутся… — И довольно быстро заснула.
Ей приснились глаза Елизаветы, подернутые дурманом. Потом сквозь сон послышалось, как будто ключом открывали дверь. Однако это было не сновидение, она чувствовала ясно. Но не хватало сил открыть глаза, усталость, водка сковали тело, а самое главное — ей уже было все равно. Часть ее сознания была во сне, другая — бодрствовала, и этой бодрствующей частью сознания она все воспринимала. Слышала, как кто-то вошел в кухню, потом различила голос мужа, его чавканье, звон тарелки и ложки. На минуту все затихло. Потом вдруг: мат, опять звон тарелки, шум и голос мужа, что все плохо приготовлено, кругом тараканы; потом опять мат, бульканье воды… Наконец она провалилась в сон, глубокий обморочный сон.
В десятом часу утра Наталья Семеновна проснулась. В поту и ужасе вышла на кухню; яичница была съедена, тарелка побита, вода пролита. Но в квартире уже никого, Наталья Семеновна взглянула на свое тело и закричала дурным голосом: на нем явственно проступали следы изнасилования…
— Гриша, родной, как же так? — закричала она.
Словом, Григорий Петрович мертвый лежал в земле, Григорий Петрович живой бродил по этой же так называемой земле и в момент, когда Наталья Семеновна проснулась, был совсем недалеко от ее дома. А бессмертный дух Григория Петровича покинул его — и живого и мертвого, и ушел далеко-далеко от них обоих, к своему Небесному Отцу, скрывшись от дыхания смертных и оставив Григория Петровича живого и мертвого один на один со Вселенной.
Космический бог Арад, в поле духовного зрения которого случайно попала эта история, так хохотал, так хохотал, увидев эти беды человеческие, что даже планета Д., находящаяся в его ведении, испытала из-за его хохота большие неприятности и даже бури на своей поверхности.
Крутые встречи
В глубоком отдалении от Москвы, в домике, затерянном на лесистом участке, но поблизости от шоссе и деревни, собралась небольшая компашка.
Один — урод с двумя головами, точнее, то были слипшиеся братья, но слиплись они до такой степени, что представляли, пожалуй, одно тело с двумя головами. Второй оказался просто трупом, и он неподвижно полулежал в кресле. Третий был человеко-мужчина с виду нормальный, но на самом деле выходец из другого мира, весьма жутковатый дух, вселившийся в человеческое тело. Четвертый (он угрюмо ходил по комнате) — медведь, бывший когда-то в предыдущем воплощении и в других мирах существом, наделенным разумом, но преступником, прошедшим через ад и вышедшим оттуда в обличье медведя.
И вот все они собрались в комнатушке средних размеров, обитой дорогой вагонкой, с выходом на террасу. Одно окно смотрело в сад с роскошными кустами сирени. В саду лихо пели птички. Был полудень, полувечер.
В углу комнаты приютился телевизор, старый, чуть ли не хрущевских времен, и на его экране отражалось какое-то научное заседание. Толстый академик бубнил что-то о человечестве. Но звук был приглушен, так что он не мешал нашим собеседникам. Они сидели за старомодным круглым столом в центре комнаты, на столе пыхтел дедовский самовар, рядом — чашечки, блюдечки и варенье. Кресло медведя пустело, а он, как уже было упомянуто, мрачновато ходил вокруг стола, поворачивая морду в углы. У входа протянулся книжный шкап. Книги были в основном по философии.
Человек, мужчина «с виду нормальный» (его называли Павлуша), вынул потертую колоду старинных карт — они были весьма необычные.
— Ну что ж, погадаем, господа, — произнес он.
Все вдруг замерли. А из уст трупа раздался свист, в котором различимы были слова:
— О чем будем гадать? О прошлом или о будущем?
— Заглянем сначала в прошлое, в предыдущие жизни в других мирах, ибо здесь повторений не бывает. Может быть, кто-нибудь серьезно подзабыл их… Тогда напомним, — улыбаясь, произнес Павлуша.
Урод неодобрительно покачал одной головой, другая же его голова, напротив, согласилась. Медведь чуть-чуть привстал на задние лапы, но на это никто не обратил внимания. Труп засопел и вздрогнул.
Павел начал раскладывать свои нечеловеческие карты со странными фигурами на них и звездным небом.
Наступила тишина. Медведь покорно опустился на лапы и застыл.
— Сначала гадаю о прошлом Арнольда и Эдуарда, — промолвил Павлуша, указывая на урода. — Хотя речь идет не о нашем мире, буду говорить в человеческих выражениях и формах, иначе ничего не понять… Начинаем… Так… Да… Да… — тихо продолжил он и погрузился в себя. Потом пробормотал: — Космический указатель идет направо… Богиня звезды… Над головой… Цвет ада… Хорошо, хорошо… Круг голодных духов… Так, так… Ну, молчу, молчу… А теперь все ясно… Говорить? — обратился он к уроду.
В ответ два глаза на лицах того наполнились слезами, третий остался равнодушным, а четвертый смеялся нежно-голубым дымчатым смехом.
Павел оценил этот смех как согласие.
— Дорогой друг, — торжественно обратился Павлуша к двухголовому, который даже похорошел на одно мгновение, — напоминаю вам вашу предыдущую жизнь. Повторяю, буду выражаться по-человечески, насколько могу. Вы, Арнольд, — обратился он к левой голове, — были по земным понятиям плотоядным чудовищем, но в реалиях того мира, где вы пребывали, вполне нормально-заурядным существом. Даже милым, не без слезы. Эдик, — гадатель бросил взор на правую голову, — жил там же, в той же реальности, что и вы, Арнольд. Вы полюбили друг друга с невиданной вселенской яростью. Все было забыто ради этой любви, даже поклонение богам бреда, которым вы обязаны были поклоняться, живя в том мире, и что соответствовало вашей природе тогда. Вы также отказались от помощи высших чудовищ. Ваша любовь не знала конца, и теперь — здесь на Земле — вы пожинаете ее плоды, вы неразлучны, вы слились, вы слиплись, — вдруг взвизгнул Павлуша. — Такова ваша карма.
