Патрисия Вастведт - Немецкий мальчик
Фицрой-стрит пустует. Холод словно падает с крыш, которые в неровном утреннем свете сверкают от инея. Между домами брешь — там взорвалась бомба; массивные дубовые балки подпирают соседние здания. На чьей-то каминной полке устроилась кошка и смотрит в окно.
Майкл знает, что соседи наверху еще спят, и старается не шуметь. Иногда на цокольном этаже горит свет — чья-то горничная или экономка встает пораньше, но слуг сейчас почти не держат, а большинство домов разделили на квартиры.
Соседей сверху и снизу Майкл ни разу не встречал и даже не слышал. Возможно, они и не догадываются, что он существует. Студия прячется в лабиринте лестниц и коридоров, Фрэнки сразу сказала: «Тебя здесь не найдут».
Майкл шагает по улицам, а когда небо сиреневеет, завтракает в Ковент-Гардене — в кафе уже вовсю бурлит жизнь. Майкл покупает темно-синие дельфиниумы, которые напоминают об Элизабет, хотя чем именно, он уже забыл.
Он возвращается через Блумсбери, пересекает Бедфорд-сквер, оказывается в двух шагах от дома, где когда-то жил с Франческой, — туда его совсем не тянет — и по Бейли-стрит идет к Тоттнем-корт-роуд.
На углу Майкл сворачивает направо и замирает посреди улицы. Слишком много чувств сразу, но сильнее всего изумление.
Навстречу идет парень с ружьем на плече, ворот рубашки расстегнут, на шее висит медальон мадам Боманье. Глаза у парня налиты кровью, губы синие, а отросшие волосы переливаются десятком оттенков бледного золота. Парень смотрит прямо перед собой и едва не проходит мимо. Ложе ружья украшено цветами и переплетенными лентами из перламутра и серебра.
Майкл трогает парня за плечо, и тот отшатывается так резко, что проезжающий мимо велосипедист с любопытством оглядывается. В глазах парня такая дикая боль, что Майкл сам чуть не отшатывается.
— Ну, вы меня нашли, — говорит Майкл. А зачем еще сюда явился этот призрак? — Я живу за углом. Собираюсь варить кофе. — Приглашение получается до нелепости банальным.
Очевидно, парень не понимает, о чем речь, но идет за Майклом. У него пружинящая походка юноши, а рост и сложение, как у взрослого мужчины. Сколько ему? Шестнадцать-семнадцать, не больше.
В студии темно, хотя муслиновые занавески уже подсвечены утренним солнцем. Еще и семи нет. На половицах розовеют отблески огня в камине. Парень не снимает тяжелую деревенскую куртку. Он стоит и не отрываясь смотрит на угли.
Когда Майкл приносит из кухни кофейник, парень на спине лежит у камина. Неужели в обморок упал? Ружье у него на груди, парень крепко спит. В отблесках огня он кажется совсем юным. Кожа очень чистая и гладкая, лишь над верхней губой светлый пушок. Рот и нос потеряли детские очертания, челюсти чуть тяжеловаты, скулы — как острые углы. С возрастом черты его лица станут правильнее. Или наоборот.
Веки полупрозрачные, как восковые лепестки, - Майкл удивлен, что его так растрогал незнакомый ребенок. Да, несмотря на рост и широкие плечи, это ребенок. На шее уродливый рубец — след от гноившейся раны. Вдруг парень ничего не сказал, потому что не может? Подле рубца серебряный медальон, который шесть лет назад на грязном кентском поле Майкл подарил дочери Элизабет. Медальон исцарапался и помялся, когда Майкла били в Мюнхене, но его выправили и отполировали.
Ружье не изменилось. Двадцать лет прошло, а Майкл до сих пор помнит каждый изгиб перламутровых лент и что чувствовал, снимая его с деревянной подставки в доме Боманье.
Ружье Жана Боманье и серебряный медальон Эммануэль Боманье наконец воссоединились. Если бы Майкл видел в этом план или умысел, если бы верил, что лангедокские сувениры несут тайное послание, он задумался бы, в чем тут смысл. Судьба может быть и злой, и великодушной. Случайность порой кажется закономерной, но не значит абсолютно ничего.
Майкл считает, что случилось внезапное чудо и этот парень каким-то образом изменит его жизнь. Цепочка встреч, расставаний, обдуманных и спонтанных поступков привела юношу на Фицрой-стрит с ружьем и медальоном.
Солнце светит все увереннее, в студию проникает шум машин, шарканье ног по мостовой и редкий стук копыт, но парень даже не шевелится. Майкл ставит дельфиниумы в воду и начинает работать, остро чувствуя присутствие постороннего. Вообще-то когда в студии кто-то еще, кроме натурщицы, он работать не может. Он варит свежий кофе и гадает, нужно ли снять с парня сапоги и положить ему под голову подушку. Но парень даже во сне крепко сжимает ружье, и Майкл оставляет его в покое.
К десяти часам солнечные лучи падают прямо в окно, преломляются в зеркальных стенах и чертят на полу ослепительные многоугольники. Муслиновые занавески немного рассеивают яркий свет, но стоит шевельнуться — и десятки чуть искривленных отражений делают то же самое. Одно время Майкл хотел завесить зеркала, но потом привык к игре света и присутствию двойников.
На часах почти одиннадцать. Работа поглощает Майкла, но впервые за много лет он чувствует запахи краски, льняного масла и скипидара. Интересно, а парень их чувствует? Майкл оборачивается и замечает, что глаза у парня открыты. Он неподвижно смотрит в потолок, потом ощущает взгляд Майкла и поворачивает голову. Лицо у него спокойное, будто он не знает, где проснулся, но это его не тревожит. Сон пошел ему на пользу — в глазах ни страха, ни боли.
— Если хотите, кофе еще остался, — говорит Майкл. В голове десятки вопросов, один из них наверняка развяжет парню язык и прояснит ситуацию. Впрочем, с этим лучше повременить. — Я не знаю вашего имени.
Парень облизывает пересохшие губы.
— Qui êtes-vous?[26] — спрашивает Майкл. — Wie ist Ihr Name?[27]
— Штефан, — сипло отвечает парень, кладет ружье на пол, садится и чешет затылок. Толстая куртка скрипит, белокурые волосы блестят как шелк. Когда он сидит, черты лица кажутся правильнее. Штефан сладко зевает и сглатывает.
— Ich hole Sie Wasser[28]. — Но сдвинуться с места Майкл не может. Немецкая речь возвращает его в прошлое, и перед глазами встает Артур Ландау. Секундой позже наваждение проходит, и белокурый Штефан уже никого ему не напоминает.
В следующий миг не происходит ничего. Майкл по-прежнему стоит у мольберта, Штефан сидит на полу и сонно жмурится. Потом будто на кнопку нажимают — лицо парня меняется. Глаза краснеют, в них только что отражались сотни разных мыслей и чувств, а теперь все они исчезли — их вытеснила одна-единственная мысль. Штефан забыл ее, пока спал, но сейчас вспомнил.
Подобное Майкл не раз видел и на войне, и после нее — воспоминания о страхе мгновенно воскрешают сам страх. Штефан дрожит, но не плачет, не опускает голову и не сжимается в комок. Его страдания слишком чудовищны, чтобы вызвать слезы. Майкл ощущает их смутно и все равно пугается — не парня, который запросто может быть сыном Артура Ландау, а проникшего в студию ужаса.
— Was ist los?[29] — спрашивает Майкл.
В глазах Штефана мольба. Он хочет, чтобы ужас исчез или стерся из памяти, как в первые минуты после пробуждения. Это отчаянное желание Майклу знакомо — сколько раз он сам пытался избавиться от воспоминаний. Не удалось ни разу. Но, что отпечаталось в душе, неизгладимо.
Теперь Майкл понимает: если бы он умел выборочно стирать воспоминания, то наверняка выбрал бы не те. В последнее время он только радуется, что помнит и отца, даже в самые тяжелые месяцы, и Элизабет. Вместе с мюнхенскими побоями забылась бы доброта еврейского доктора и его жены. Жизнь — единое целое, потому лучше не забывать ничего.
Вот так всегда. Едва Майкл решит, что докопался до истины, его убеждают в обратном. Штефан вспомнил что-то невыносимое. Его боль никогда не притупится и не сделает бедного парня добрее и лучше. Что бы ни скрывалось в его воспоминаниях, они способны лишь мучить и уродовать.
Штефан в толстой куртке, но дрожит. Ничего не поделаешь. Воздух как будто затвердел. Майкл и Штефан словно и стекле замурованы.
Из транса хорошо выводит самое обыденное — чашка чая, тарелка с едой. Майкл отступает на шаг, и перекрестный свет скрывает то, что происходит дальше.
Возможно, когда фигуры вокруг Штефана начинают шевелиться, он хватает ружье и встает. Майкл пятится, показывая, что не вооружен, и отражения делают то же самое. Штефан видит, что седые мужчины отступают назад, однако молодые блондины дико размахивают ружьями. Грохочет выстрел.
Серебристый прямоугольник мнется и медленно стекает, заливая пол морем осколков. Блондины не опускают ружья и, куда бы ни повернулся Штефан, целятся в него. Гремит еще один взрыв, бьется еще одно зеркало, по полу течет еще одно осколочное море.
Тишина. Майкл выпрямляется. Что-то изменилось.
— Ну и бардак! — наконец произносит он. Студия усеяна аквамариновыми и серебристыми осколками, они повсюду, даже в камине среди пепла. — Ну и бардак! — повторяет он, хотя получилось красиво.
