Юрий Мамлеев - Сборник рассказов
— А если это любовь, — говорил иной раз папаша, задумчиво попыхивая трубкой.
Анна Петровна не отвечала и только мысленно попрекала отца за то, что он думает о любви, а не о судьбе ребенка. Врачи абсолютно не помогали. Член у дитяти был маленький, крохотный, как мизинчик Мадонны, но тут совершенно неожиданно из него стала изливаться сперма, причем в таком количестве, что мамаша не успевала стирать простынки. Было от чего сойти с ума.
— Когда же это кончится, — вздыхала бабушка Кирилловна, обращаясь к душам своих умерших предков. Конца не было видно.
— Повесить его, что ли, — рассуждал папаша. — Совсем опоганил род. Скоро о нас вся Москва будет говорить.
— Не дам дите, не дам дите, ирод, — сопротивлялась Анна Петровна. — Повесить твой член надо, а не ребенка. Он ни в чем не виноват.
— Я уже устал от этой жизни, — вскрикивал ее муж. — На работе одни неприятности, любовницы изменяют, а теперь и в доме черт знает что… Все игрушки обрызганы спермой, а вчера и диссертацию мою залил.
Бабушка Кирилловна только угрюмо исчезала на целые недели.
Ночью, при блеске свечей, которые горели в углу, дите вставало с постели и в белой рубашонке, беспомощно раздавленное, ползало по полу, словно становясь отражением чудовищного образа девушки девятнадцатого века, посещающей его по ночам.
Особенно возмущало докторов, что дите почти перестало есть.
— Пусть онанирует сколько хочет, — говорил толстый ученый врач. — Не он первый, не он последний… Но чтобы дите бросило есть… Тут что-то не то.
— Бедный ребенок, — вздыхала старушка соседка. — А ведь во всем родители виноваты.
— Не родители, а Демург, — говорил в ответ один дворовый мистик.
— Сколько же это может продолжаться? Чтоб у такого щенка, у малолетки потекла сперма, да еще как из бочки… Это, знаете ли, извините меня, извините меня, — ворчал недовольный отец.
Мамаша пугливо всматривалась в обмазанное манной кашей неподвижное лицо младенца, устремившего свой взгляд на игрушку. «Приближается», — говорила она про себя. Действительно, когда «она» появлялась, лицо дитяти совсем тупело, кроме глаз, — они напоминали глаза поэта перед смертью.
— Что же будет дальше, — схватывался за голову папаша.
— Ay, ay, — отвечал ребенок в ночной тиши, и казалось, тихие слезы лились из глаз ангелов, притаившихся в неведомом.
— Лучше бы его убить, чем он так мучается, — уныло повторял отец.
— Почему ты думаешь, что он мучается; может, это ему, совсем напротив, нравится, — резонно отвечала мамаша, вспоминая пропитанные спермой простынки.
— Лучше бы ты заглянула в его глаза, когда он видит «ее», — возражал папаша.
— Ну и что? В целом ему нравится, — парировала мамаша…
— Но ведь он ничего не понимает, — кипятился отец. — Нельзя же все сводить к одному физиологическому удовольствию. Ребенок ведь не отдает себе отчета, что за образ его посещает, откуда он, почему, в конце концов… Ведь это насилие над свободой воли. Погляди, в его возрасте только с котятами играть, а он уже познал то, что нам и не снилось.
— И не говори, — отвечала мамаша, заплакав.
— Все-таки я считаю, его надо убить. Неприлично, чтоб такое дитя существовало, — возмущался отец.
— У тебя это уже становится параноидной идеей, Миша, — возражала жена. — Я защищу его своими руками. Он вышел из моего чрева, и, будь он хоть сам Антихрист, я не позволю его убивать.
— Ах, сволочь, — возмущался отец, — если бы ты любила меня хоть на одну сотую, как любишь его… Ведь все равно он тебе плюнет в морду, когда вырастет, или, чего доброго, изнасилует… Но на таких дурах, как ты, держится весь род человеческий.
Между тем дите, не замечая семейного совета, проползши по ковру, возвращалось в свою постельку.
Но нежные, напоенные чудодейственной женской красотой глаза не оставляли его и там. «Кхе, кхе, кхе», — только покашливал он от страха, задирая вверх ножку. Его бедное личико совсем сморщилось, а слезы словно лились внутрь тела, точно все пространство вокруг было отнято у него любимой.
— Если б он просто онанировал, — вздыхал серьезный ученый врач, — это была бы ерунда. Но ведь это еще к тому же любовь. Вот в чем загвоздка. И в таком возрасте!.. Черт знает что.
Мальчонка действительно хирел. Из игрушек раскладывал «ее» глаза и улыбался призрачным, уходящим лицом, глядя в пустоту. А когда он однажды совсем заохал и уполз под кровать, сердце матери не выдержало.
— Что-то нужно предпринять, — взмолилась она. — Действие, действие прежде всего… Если врачи не помогают, обратимся к невидимым силам.
Тут-то как раз и вернулась из дальнего странствия бабушка Кирилловна. Она была слегка ученая и начала о чем-то шептаться с Анной Петровной.
Неожиданно картина прояснилась. Существовали признаки, по которым можно было различить, что налицо феномен «верности мертвым». Более точно решили, что Колю, по-видимому, посещал образ-клише умершей женщины, которую он страстно любил в своем предыдущем воплощении, в прошлом веке. И теперь она преследовала его. Вот уж воистину любовь побеждает смерть.
Нужно было принимать очень четкие, разумные меры. У Анны Петровны были некоторые связи с людьми, занимающимися оккультной практикой. Она страстно хотела освободить младенца от любви. Сама по себе операция снятия любовных чар, как известно, очень проста и действует безотказно, но все уперлось в необычность феномена. Ведь освобождать необходимо было от любви не к живой женщине, а к душе умершей.
Наконец общими усилиями нашли ясновидящую ведьму, живущую в сорока километрах от Москвы, которая согласилась уничтожить эту идиотскую связь.
…Был крепкий, сорокаградусный, кондовый российский мороз. Казалось, деревья вот-вот рассыпятся от тяжелого воздуха. Младенца закутали в несколько шерстяных одеял. Голову покрыли надежными бабушкиными платками. Видны были только его детские глаза, помертвевшие от страха перед женским образом.
В два часа вызвали такси.
Папаша вытащил дите на своих руках. Анна Петровна с матерью разместились с Колей на заднем сиденье, а отец сел рядом с водителем, указывая дорогу.
Сначала было трудно выбраться из центра, то и дело застревали в потоке автобусов и грузовых машин.
У Анны Петровны вдруг сжалось сердце, она неожиданно вспомнила страшное стихотворение Гёте.
Кто скачет, кто мчится под хладною мглой?
Ездок запоздалый, с ним сын молодой…
К отцу, весь издрогнув, малютка приник;
Обняв его, держит и греет старик.
«Дитя, что ко мне ты так робко прильнул?» -
«Родимый, лесной царь в глаза мне сверкнул:
Он в темной короне с густой бородой». -
«О нет, то белеет туман над водой». — …
…«Ко мне, мой младенец! В дуброве моей
Узнаешь прекрасных моих дочерей,
При месяце будут играть и летать,
Играя, летая, тебя усыплять». -
«Родимый, лесной царь созвал дочерей:
Мне, вижу, кивают из темных ветвей». -
«О нет, все спокойно в ночной глубине
о ветлы седые стоят в стороне». -
«Дитя, я пленился твоей красотой:
Неволей иль волей, а будешь ты мой!» -
«Родимый, лесной царь нас хочет догнать;
Уж вот он: мне душно, мне тяжко дышать!»
Ездок оробелый не скачет — летит…
Младенец тоскует, младенец кричит…
Ездок погоняет, ездок доскакал…
В руках его мертвый младенец лежал.
Не в силах отключиться от этих образов, Анна Петровна тупо сжимала перезакутанного ребенка.
— Брось его прижимать, — ворчал Михаил Матвеич, — опять проклятая эротика!
Вскоре выехали из города, на шоссе. Черные, обугленные морозом деревья стояли в своей неподвижности и равнодушии ко всему живому. Снег среди леса блестел, но каким-то мертвым, полоумным блистанием.
Папаша проклинал все на свете.
Младенец цепенел, одурев от присутствия любимой в своем сознании, и пускал слюни изо рта.
— Ты знаешь, — истерически твердила Анна Петровна своей матери, — он уже не говорит мне «лодная», как раньше… И я заметила, что теперь он лепечет «лодная», только когда видит эту тварь… Вот до чего дошел…
— Не то еще будет, — подвывала старушка, — особенно когда он научится читать…
Наконец машина подкатила к селению, к более или менее приличному деревянному домику.
С трудом младенца вытащили из такси. Одно одеяло упало, и дите, дрыгнувшись, принялось неистощимо пищать.
— Точно чувствует, гад, что скоро с ней расстанется, — проговорила Кирилловна.
Ведьма была уже обо всем предупреждена друзьями Анны Петровны. Один из них, среднего возраста, в очках, напоминающий философа Владимира Соловьева, тоже ждал гостей.
Когда дите подтащили к двери, оно подняло совсем до неприличия истерический визг и даже брыкалось ножками. «Не хочу, не хочу», — казалось, готово было выкрикнуть оно.
