Анатолий Тосс - Американская история
Я вернулась домой. Марк, как я и подозревала, лежал на диване все в той же позе, все с той нее книжкой, только раскрытой на другой странице. Насколько быстро он изучал научную литературу, выпуская неинтересные куски текста и имея особый нюх на важные для него отрывки, настолько медленно и тягуче он читал литературу художественную. Он утверждал, что ни одна строчка, ни одно слово не должно быть пропущено, а иначе его до самого конца книги будет мучить совесть, что, возможно, самое главное он именно там и упустил. Марк говорил также, что слова имеют для него звучащую ценность и он может купаться в них, как меломан купается в звуках музыки, и поэтому мог перечитывать по нескольку раз понравившийся ему абзац или страницу. Впрочем, я не очень вдавалась во все эти рассуждения, мне-то было не до приключенческих книг и не до анализа процесса восприятия слов.
— Ну что, — сказала я холодно, потому что при виде его неизменившейся, ленивой, безучастной позы улегшееся, казалось, раздражение вновь всколыхнулось во мне, — мы продолжаем?
— Да, — ответил он, не отрываясь от книги, — сейчас, секунду, до абзаца дочитаю.
Я села на стул, демонстративно устремив на него взгляд, как бы говоря: ну, хорошо, подожду.
— Ну и взгляд у тебя, — сказал он, потягиваясь и неторопливо приподнимаясь. — Сбивает концентрацию, не могу читать, ты создаешь негативное поле вокруг себя.
Он произнес это незло, скорее, констатируя факт, просто как бы регистрируя мое мешающее его расслабленности поле, и я решила не отвечать, не вдаваться в ненужные дебаты.
Мы сели за стол и опять, как и в прошлый раз, теперь уже говорил он, а я слушала, хоть и с нарастающей раздраженной неприязнью, но внимательно.
Все опять повторилось — Марк снова выделил отдельный кусок, который мне казался совсем несущественным, одним из многих, но в котором он видел потенцию, продолжение, что опять перечеркнуло большую часть моей работы.
На этот раз я не шумела, не возмущалась, у меня вообще не было никаких чувств, только, возможно, ярость, к которой я, впрочем, уже привыкла, немного поднялась во мне, как поднимается дошедшее дрожжевое тесто.
— Хорошо, — легко согласилась я, когда он закончил и когда я убедилась, что поняла все правильно. — Мне потребуется еще одна неделя.
Он устало кивнул, и мы разошлись. Я посмотрела на часы, они показывали всего шесть вечера, времени оставалось навалом, и находиться дома не было ни желания, ни возможности. Я собрала тетрадки и, сказав только «пока» никак не отреагировавшему Марку, поехала в университет.
Собственно, именно по такой схеме все и продолжалось в дальнейшем: я работала всю неделю, будучи почти уверенной теперь, что очередная наводка Марка не даст сбоя. Видимо, действительно было у него это чутье на открытие, просто он не находил в себе силы пробиться к нему и потому взвалил основную тяжесть на меня.
Не меньше я была уверена и в себе, в своем навыке, в своем умении, а не только в счастливом таланте случайных озарений. Я обладала им, талантом озарений, и не боялась признаться себе в этом, но теперь я знала и силу наработанной техники ежедневного кропотливого поиска, который уже не нуждался в озарениях, хотя и не противился им.
Я действительно была уверена в себе и была уверена, что обязательно приду к очередному результату, и совсем не удивлялась, когда на третий-четвертый день действительно приходила. Я не ощущала ни радости, ни даже простого подъема, как вначале, я, по сути, вообще ничего не чувствовала, кроме злорадной мысли, что вот он теперь у меня в руках, еще один, и теперь, выковыренный из самой недоступной глубины, не выскользнет, не освободится от моей хватки, не исчезнет, потому что я не ослаблю хватку, а, наоборот, дожму его и раскопаю теперь уже известную мне расселину, где он скрывает свое жирное плотное тельце.
Оставшиеся два-три дня я все так же неистово расширяла вновь найденное решение, наживляла на него мясо, доказывала, формулировала, ссылалась и снова все переписывала заново, чтобы придать понятный, доступный вид, а потом чертила проклятые плакаты.
Проходя каждый раз через одну и ту же рутину, я прекрасно осознавала, что все, что я делаю, по большей, основной своей части труд бессмысленный. Я понимала, что Марк наверняка его забракует, оставив лишь маленькую, для него лишь заметную часть, и что потом мне все придется делать по-новому и что я буду делать.
Я уже даже не знала, с кем борюсь на самом деле — с самой задачей или же с упрямством Марка, с его упорным нежеланием принять, согласиться. И потому его ярому упрямству я противопоставляла свое, его нежеланию — свое нежелание, и так до тех пор, пока он не сдастся, не признает мое первенство. Я знала, что я терпелива, и терпение мое будет бесконечно, что так или иначе я перетерплю Марка, что не дам слабины. Наоборот, с каждым разом я чувствовала себя сильнее, и сама задача, все еще оставаясь важной, вдруг отошла на второй план, а на первый — вышла идея противоборства Марку, противоборства моего творческого поиска и упорства с его упорством, ленивым, размазанным и потому особенно разрушительным.
Но если отбросить эмоции и стараться быть объективной, хотя этого делать как раз и не хотелось, то общая схема вырисовывалась приблизительно так: я была в нашей связке элементом творческим, созидательным. Но одной моей созидательности оказалось недостаточно, и потому Марк взял на себя обязанность этакого сортировщика, процеживающего мой труд через крупное свое сито, пропуская и отбрасывая мелкие и средние самородки и направляя постепенно мое движение в сторону, где, по его мнению, находятся самые крупные куски, те, что сито не пропустит.
И хотя я конечно же отдавала предпочтение своей ведущей роли и считала, что никто, даже Марк, не смог бы меня в ней подменить, но в то же время уважительно относилась и к его труду: чтобы вот так нащупывать призрачную нитку в поглотившем нас лабиринте, скажем для образности, Минотавра, безусловно, нужно особое чутье. Я даже испытывала к нему за его незавидную роль критикана и деконструктивиста, которую он так успешно выполнял, извращенную благодарность, сочетаемую, впрочем, с отчаянной решимостью это критиканство вскорости растоптать.
Так прошел весь апрель и большая часть мая, и скоро уже должна была начаться последняя преддиссертационная сессия, к которой, у меня не было сомнения, меня не допустят. Деканат, казалось, махнул на меня рукой, им надоело вызывать и журить меня, я же приняла это как приятное послабление — во всяком случае, не надо стоять и выслушивать, и глупо соглашаться, и обещать, зная, что все равно обманешь.
ГЛАВА СОРОКОВАЯ
В середине мая произошло маленькое чудо: рано утром, чтобы застать меня, позвонила Катька, которую я уже не слышала несколько месяцев и далее не помнила, когда видела в последний раз, наверное, что-то около года назад. Оказывается, она звонила и прежде, но меня не заставала, а Марк о ее звонках мне передавать забывал. Теперь она подозревала его в умышленном саботаже, хотя я-то знала, что если саботаж И присутствовал, то неумышленный, или, лучше сказать, невменяемый.
Мы проболтали полчаса и болтали бы больше, но я опаздывала в библиотеку, и Катька спросила, не выберемся ли мы с Марком как-нибудь к ним, все равно по телефону, как ни болтай, все мало. «Как от телефонного секса, — пошутила она голосом, вполне, я думаю, для телефонного секса подходящим». Я было подумала, что не хватает Марка еще и по гостям таскать, и дома по горло хватает, но потом решила, что он все равно откажется, и согласилась, пообещав, что либо одна, если Марк не захочет, либо мы вместе ненадолго заскочим в ближайшую субботу.
Марк, как ни странно, не отказался, казалось, он даже обрадовался возможности выйти из дому (он, как я подсчитала, не покидал свои аппартаменты уже несколько месяцев), и хотя я незаметно пыталась его отговорить, он не поддался. Я не упорствовала, может быть, подумала я, это даже неплохо, пусть развеется, по крайней мере, отвлечет Матвея, и я смогу спокойно поболтать с Катькой наедине.
Мы пришли часов в восемь вечера, я заставила Марка побриться перед выходом и сменить хотя бы рубашку. Но все же мы составляли теперь странную, даже подозрительную пару, особенно в глазах людей, которые давно нас не видели, и я внутренне приготовилась к сдержанно-подозрительным вопросам своей обеспокоенной подруги.
Катька с Матвеем встретили нас с радостью, более того, с искренней радостью, я заметила лишь, как они переглянулись, завидев нас —у них, видимо, уже сформировалась незримая связь, которая всегда возникает у людей, живущих долго вместе.
Катька, казалось, покрупнела еще больше, и, похоже, не пыталась это скрыть ни одеждой, ни косметикой. Нельзя сказать, что полнота ей шла, но и не так уж чтобы очень портила. Матвей же не изменился вообще — ни лицом, ни фигурой, ни манерами, видимо, он принадлежит к тому виду серых блондинчиков, которые вообще не меняются во времени. Подрасти ему так и не удалось, подумала я весело, но говорить не стала, слишком долго не виделись, и время, как я догадывалась, лишало меня права отпускать подобные шпильки.
