Милан Фюшт - История моей жены
Ведь жизнь отнюдь не баловала его, а он еще в письмах утешал меня. Меж тем на старости лет он остался один как перст, сын промотал большую часть отцовского состояния, после чего сбежал с какой-то бабенкой, сам Сандерс не вылезал из хворей, потому я и мечтал забрать его к себе в Париж. Вот уж когда наговоримся всласть! И перед глазами у меня стояли следующие строки из его письма, присланного мне в Южную Америку:
«Город Хастингс, июль.
Сегодня ко мне в окно залетел шмель и угодил под вентилятор, который ты прислал мне в начале лета. Лопасти тотчас захватили его и отбросили к моей руке, на книгу, которую я читал. Я внимательно разглядывал его, потому что было в этом эпизоде нечто, весьма заинтересовавшее меня. Шмель был еще жив, шевелил лапками, даже пытался ужалить меня.
Но в нем не было ни тени укора. Он не проклинал ни себя, ни свою участь, думая, что напрасно он залетел в это окошко. Судя по всему, он не разделял в своем сознании этот мир на события неизбежные и случайные… И стало быть, не терзался бесполезным сожалением, что тому или иному он сам был причиной… Ибо то, что стряслось с ним, — закономерно. Словом, случайное он принимает за неизбежное, чему следовало бы у него поучиться, так как, судя по всему, подобное восприятие свойственно здешнему мироустройству. Значит, надо бы прийти к тому же обратным путем: следует быть более гибким, друг мой. Чаще склонять голову, ниже и покорнее. И для тебя было бы полезней, и для меня — вот тебе мой наказ».
Очень подействовали на меня его слова и настолько утишили мои самообвинения, что именно тогда зародилось во мне решение перевезти его к себе. Не скрою, я даже был доволен собой, что вместо дурацких грандиозных замыслов я отдаю предпочтение простой задаче. Радовался, что додумался до этого, что теперь точно знаю: он мне необходим и его общество мне желанно.
Написал он мне и другое содержательное письмо, непосредственно перед смертью, этому посланию я обязан еще большим. Вот как оно звучит:
«Характерно здесь вот что: до сих пор ни в одном создании не возникало внезапного чувства, что я живу в нем, то есть оно почувствовало бы в себе мою жизнь (жизнь человека, которого впоследствии нарекли Грегори Сандерсом). Ведь с тех пор как существует мир, подобного никогда не случалось, а вот теперь, в середине прошлого века, это неожиданно произошло со мною: в один прекрасный день я осознал не только, что я есмь здесь, но что я — это я и никто другой. Ибо самое существенное во всем именно это обособление: впоследствии никто не путал меня с собой и я себя ни с кем другим — никогда. А ведь сколь во многом мы схожи между собою, верно? И только в одном этом — нет, как прежде, так и позднее… каждый из нас окончательно и бесповоротно — на особицу. Если же это так было, то так будет и впредь. Ведь если бы отныне было возможно, то и прежде — тоже. В том великое утешение природы, друг мой. Некоторые восточные секты погружаются в эту истину настолько, что для них желаннее жаркого Солнца то, что они толкуют и проповедуют долгие тысячелетия: каждая сила сохраняется здесь, любая форма повторяется, лишь то сокровенное, что я чувствую и знаю о себе — я — это я — уникально. Лишь теперь я понимаю их по-настоящему, их безмерное преклонение перед этой святой истиной. Лучшего для себя я и не знаю».
Затем он попросил меня больше не бранить его сына — бесполезно, да и у него, Сандерса, нет больше мнения ни по поводу собственного сына, ни обо всем прочем. Ни о людях, ни об их делах, да и не хочет он иметь суждения, отменил их все напрочь.
Это письмо, повторяю, решающим образом повлияло на меня в годы молчания. Начало и приписка в конце — особенно. Ведь какое же это облегчение освободиться от того, что считаешь истиной и стремишься до конца сохранить в себе. К концу жизни она становится невыносимым бременем. Ведь что с ней делать, с истиной этой? И тогда я наконец изложил мои планы касательно нашей совместной жизни. К тому времени его самочувствие улучшилось, и я готовился к возвращению, как вдруг, несколько дней спустя, пятого октября, он скоропостижно скончался.
Судьба словно хотела доказать, что отныне и до конца моих дней мне надлежит жить в одиночку. Ведь и сам Сандерс писал мне: «Видимо, такова твоя участь. Значит, учись жить один». И добавил: «Но совершенно, абсолютно один».
До сих пор меня угнетает чувство вины за то, что при жизни я уделял ему слишком мало времени. Именно ему! С кем только не возишься всю жизнь, и лишь на тех, с кем стоило бы общаться, времени не хватает. Но может, так и должно быть, — это неотъемлемая черта земного мироустройства… Пока что двинемся вперед.
Надо было попытаться жить без дела. Но что бы этакое придумать, чем заполнить свои дни? Тогда-то и начал я писать свои записки, но ведь какая это морока, если тебе с трудом дается слово, а посему не можешь должным образом выразить себя. В общем, нелегко, когда тебе нет нужды зарабатывать деньги и заботиться о будущем, тем более что и будущего-то у тебя нет… Некий антиквар предложил обзавестись телескопом и изучать звезды; другой доброхот подсунул ангорских кошек: тихие, молчаливые создания, стало быть, истинные спутники жизни… Хотя и прибор, и кошек вскоре пришлось выбросить, но телескоп все же навел меня на дельную мысль. Я всегда любил химию, когда-то обучался ей и даже свою позднюю карьеру начинал на небольшом химическом предприятии — вот и соорудил себе вместо обсерватории хорошо оборудованную химическую лабораторию, прямо на квартире, в чулане. Нечто подобное я как-то раз видел под Неаполем у одного знатного господина, только я оборудовал гораздо лучше, с умом, то есть по своему вкусу. И принялся за дело.
Все бы оно было прекрасно. Быть занятым — что может быть лучше! Снова почувствовать себя студентом — чудо из чудес. Беззаботно плыть в потоке времени, вновь довольствоваться мелкими задачами… И вот что странно: словно вчера это было, я положил дома ложку на стол, поскольку обед подошел к концу, и убежал к себе в комнату… тогда я бездельничал, но сказал, будто бы иду заниматься, и за сигаретой убивал время. Вот и сейчас кажется, словно все так и прошло. Всю жизнь знай убивал время. Вот оно и утекло, как сквозь пальцы.
«Не беда, — подумал я. — Продолжим с того, на чем остановились».
Ведь для меня больше сомнений не оставалось: я создан для научного поприща. Сейчас это окончательно выяснилось. Я и прежде знал об этом, но какой-то злой дух все время сбивал меня с пути: сперва мечты, затем реальность, — но на сей раз учение было мне в радость. И все, что с ним связано, — тоже: одинокие рассветные часы, к примеру, это суровое, но суверенное одиночество, когда заранее знаешь свою задачу и пунктуально выполняешь ее, отстраняя прочь все остальное… И только было все стало налаживаться, как на меня обрушилась болезнь, опять та же самая, из-за которой я столько мучился в Южной Америке: тяжкое наследие последних морских странствий, давние запущенные катары, к тому же спазматические — я совершенно ослаб от них, иногда кашель душил целыми ночами. Стало быть, снова происки дьявола: пришлось бросить свои занятия. Другого выхода не было, газы, вредные испарения и прочее явно не шли на пользу легким. Рекомендации господ лекарей тоже были мне не по душе. Свою хворь я приобрел на море, а мне советуют отправиться на Ривьеру! Разгуливать с тросточкой поутру — это не для меня.
И тут одного ассистента врача осенила блестящая идея: отчего бы мне время от времени не совершать прогулки по окрестностям? Прекрасное развлечение для человека, располагающего временем. Иди, куда глаза глядят, понравится место — можно задержаться, не понравится — вернуться или отправиться в другие края. Так можно отыскать для себя райские уголки. В общем, пуститься в недолгие странствия, что и здоровью пойдет на пользу: перемена обстановки поспособствует хорошему настроению, а частая смена воздуха укрепит легкие. Ассистент оказался прав. Однажды утром я проснулся с ощущением, что катара моего как не бывало. Как видим, начинающий врач проявил незаурядные способности, подчиненный дает фору своему наставнику — такое случается сплошь и рядом.
Что же касается моего душевного состояния, то я словно родился заново. Уже хотя бы потому, что прежде мне не часто доводилось сталкиваться с подобным, бесцельно я никогда не путешествовал. Всегда наспех, всегда озабоченный сверх меры, и если и хотелось что-то видеть — тоже на бегу, все сразу. Но теперь — нет, теперь я не хотел ничего определенного. Подворачивалось что-нибудь интересное — осматривал, нет — шел дальше. Заверяю вас, ощущение такое, будто купаешься в потоках весеннего ветра.
Стоило мне приехать куда-то, и я не бросался, как прежде, на улицы или базар, где от шума оглохнуть можно. Поднимался к себе в номер, прилечь ненадолго, или же забивался в какой-нибудь укромный уголок за темными стеклами или укрывался в цветах, взбирался все выше и выше — это мне очень нравилось — и оттуда наблюдал город, изучая его, точно какую-нибудь статую. Что же привлекало мое внимание? По всей вероятности, мелочи, пустяки. Ветер или дождь, противень сдобренного сметаной паштета, который выставили на окно остудить, мэр городка, девушки… Впрочем, никогда еще подробности земной жизни не казались мне столь чуждыми. Я словно бы только что свалился сюда с какой-то далекой звезды, и душа моя была полна смеха. К тому же беспредметного, поскольку ни издевки, ни пренебрежения в нем не было, Бог его знает, что это был за смех, непроизвольный, да и все.
