Джек Керуак - Ангелы Опустошения
Я вижу как они склоняются к золотой вечности, где все восстановлено навеки, где на самом деле все что ты любил сведено целиком в Одну Сущность – в Единственную.
Теперь в канун Рождества мы все сидели потягивая мартини перед ТВ. Бедный маленький славный Дэви серый котик ходивший раньше за мной следом в леса Северной Каролины когда я с собаками удалялся туда медитировать, бывало значит прятавшийся у меня над головой на дереве, иногда сбрасывал вниз веточку или листик чтоб я его заметил, теперь стал ободранным кошаком ударился в загулы и потасовки а однажды его даже ужалила змея. Я пытался посадить его к себе на колени но он больше уже не помнил. (На самом деле мой зять все время вышвыривал его за дверь.) Старый Боб пес обычно водивший меня через леса полночными тропами, почему-то сияя белым, он теперь уже умер. Я думаю Дэви скучал по нему.
Я вытащил альбомчик и набросал Ма как она дремлет в кресле на полночной мессе из Нью-Йорка. Когда потом я показал рисунок одной подруге в Нью-Йорке та сказала что она выглядит очень средневеково – сильные руки, суровое спящее лицо, отдохновение в вере.
Однажды я притащил домой пятерых торчков в Мехико которые продавали мне дурь но все они оказались ворами, украли у меня мой скаутский нож, фонарик, «мурин» и «ноксиму»[148] пока я стоял спиной, хоть я и заметил но не сказал ничего. В одном месте их вожак стоял у меня за спиной, а я сидел, с добрых полминуты молчания, и за это время как мне пришло в голову он вероятно собирался ударить меня моим же ножом чтоб они смогли обыскать всю квартиру в свое удовольствие ища мои спрятанные деньги. Я даже не испугался, я просто сидел там наплевав, торча. Когда воры наконец ушли на рассвете один все хотел чтоб я отдал ему дождевик за 50 долларов, я сказал «Non» четко, наверняка, окончательно, добавив что мама меня убьет: «Mi madre, пух!» жестом показав удар в собственную челюсть – На что странный вожак сказал по-английски: «Значит ты чего-то действительно боишься».
На веранде дома стояло мое старое бюро с откидной крышкой где хранились все неопубликованные рукописи и тахта на которой я спал. Сидеть за старым бюро и смотреть было грустно. Вся работа что я сделал за ним, четыре романа и бессчетные сны и стихи и заметки. За ним я вдруг понял что работал так же прилежно как и любой другой человек на свете поэтому за что я себя упрекаю, наедине с собой или иначе? Святой Павел писал (Кор. 8: 10): «Для того я и пишу все эти послания заочно, чтобы на деле лично не употреблять строгости по власти, данной мне Господом к созиданию, а не к расстройству вашему».[149]
Когда я уезжал, после того как Ма приготовила громадный вкуснейший обед с индейкой на Новый год, я сказал ей что вернусь Осенью перевезти ее в собственный маленький домик, прикидывая что заработаю как раз достаточно на книжке которую только что приняли. Она сказала
– Oui Жан, мне и впрямь хочется свой махонький домик, – чуть не плача, и я поцеловал ее на прощанье. – Не давай этим бродягам в Нью-Йорке себя ни во что втянуть, – добавила она, поскольку была убеждена что Ирвин Гарден задался целью меня доконать, как почему-то предсказал мой отец, сказав: «Энжи, скажи Джеку что Ирвин Гарден постарается однажды его погубить, и этот Хаббард тоже – Жюльен-то еще ничего – Но Гарден и Хаббард погубят его». И было жутко не обращать внимания поскольку он произнес это перед самой смертью, тихим пророческим голосом, так словно я был каким-то важным святым Павлом или даже самим Иисусом с предопределенными Иудами и недругами в Царствии Небесном. – Держись от них подальше! Держись за свою подружку которая прислала тебе сигары! – закричала Ма имея в виду коробку сигар которые мне на Рождество прислала Рут Валер. – Они погубят тебя если дашь им волю! Мне не нравятся их странные рожи! – И все же, как ни странно, я ехал как раз в Нью-Йорк занять у Ирвина 225 долларов чтоб отправиться морем в Танжер Марокко в гости к Хаббарду!
У-ух.
42
А между тем в Нью-Йорке, по сути, Ирвин и Рафаэль и Рут Валер позировали для зловещих фоток на квартире у Рут где Ирвин был в глухом черном свитере, Рафаэль в злобном чепчике (очевидно ухаживая за Рут) а сама Рут в своей пижаме.
Рафаэль постоянно флиртовал с моими девчонками. К несчастью мой Па так никогда и не познакомился с ним.
Из поезда на пути в Нью-Йорк я видел беременную женщину толкавшую детскую коляску перед кладбищем.
(Стишок получился.)
Первым под руку когда я распаковывал вещи в спальне у Рут Валер мне попался журнал «Лайф» что собирался снять нас всех в печатной и рамочной лавочке Жерара Роуза в Гринич-Виллидж, что и было устроено Ирвином. Жерару Роузу я никогда не нравился и вся эта затея ему тоже была абсолютно не по душе. Жерар был оригинальным отрешенным подземным которого так всё затрахало, безразличным, однако симпатичным как Жерар Филип, однако таким опущенным, таким скучающим, что когда Хаббард познакомился с ним то сказал мне так заметив по поводу Жерара: – «Я могу себе представить как мы с Жераром сидим в баре и тут в Нью-Йорк вторгаются монголы – Жерар подпирает голову рукой и говорит „Везде татарва“». Но мне Жерар нравится разумеется и когда я наконец опубликовал свою книгу той Осенью он завопил: «Хо хо! Повеса бит-поколения? Хочешь „мерседес“ купить?» (как будто я мог себе это позволить тогда или теперь.)
Поэтому ради «лайфовских» фотографов я надрался, вторчал, причесался и заставил их снять меня стоящим на голове:
– Расскажите всем что так не нужны никакие доктора!
Те даже не улыбнулись. Они сделали и другие снимки Рафаэля и Ирвина и Саймона и меня сидящих на полу, взяли у нас интервью и сделали заметки, ушли, пригласив нас на вечеринку, и так никогда и не напечатали ни картинок ни статьи. Есть поговорка в этих кругах что пол кабинета ответсека журнала «Лайф» на фут завален «Потерянными лицами», или «Лицами с пола ответсека». Этому не суждено было погубить мою потенциальность как художника, писателя, но было ужасной растратой энергии и в каком-то смысле скверной шуткой.
Между тем мы отправились на указанную вечеринку и услыхали как человек в костюме от «Братьев Брукс» сказал:
– Кто хочет быть кайфоломщиком в конце концов?
Как только мы услышали слово «кайфоломщик» мы тут же свалили, что-то как-то тут не так, будто вожатый в летнем лагере перднул.
43
Да, это было только начало. Но все по-прежнему было ужасно смешно в те дни, как Рафаэль рисовал половой краской фреску на стене бара на углу 14-й улицы и 8-й авеню за деньги, а владельцами бара были здоровые итальянские гангстеры с пушками. Они стояли вокруг в просторных костюмах пока Рафаэль рисовал на стенке огромных монахов.
– Чем больше смотрю тем больше мне нравится, – сказал один бандюга, срываясь к телефону когда тот зазвонил, принимая ставку и засовывая бумажку себе в шляпу. Бандюга-бармен как-то сомневался:
– Ну не знаю, мне кажется Рафаэль сам не знает чего хочет.
Рафаэль вихрем разворачивается с кистью в руках, на другой руке указательный палец к большому как итальянец,
– Ссушьте, парни? Вы ни черта не смыслите в красоте! Вы все кучка крутых бандитов откуда вам знать в чем сокрыта красота? Красота сокрыта в Рафаэле!
– Почему это красота сокрыта в Рафаэле? – спрашивают они несколько обеспокоенно, почесывая подмышки, сдвигая на затылки шляпы, отвечая на звонки и принимая еще ставки.
Я сидел там с пивом и не знал что произойдет. Но Рафаэль орал на них: я вдруг понял что из него вышел бы самый прекрасный и убедительный бандит в Нью-Йорке или даже во всей Мафии.
– Эх! Всю свою жизнь лопаете леденцы на Кенмэр-стрит а потом когда подрастаете то не приносите с собой никакой леденцовой красоты. Взгляните на эту картину! Это ж красота!
– А я на ней есть? – спрашивает бармен, Рокко, с ангельским взглядом снизу вверх на фреску чтоб рассмешить остальных бандитов.
– Конечно есть, ты монах в конце, черный монах – Тебе нужны только белые волосы! – вопит Рафаэль окуная свою кисть в ведерко с белой краской и неожиданно малюя громадные белые водопады вокруг головы черного монаха.
– Эй! – вскрикивает Рокко всерьез изумленный. – У меня нету белых волос и даже длинных белых волос нету?
– Теперь есть потому что я так произнес, я объявил тебя Красивой Прической! – и Рафаэль ляпает еще больше белого по всей росписи, на самом деле портя ее поскольку все смеются а он ухмыляется своей тонкой Рафаэлевой усмешкой как будто у него в горле полно хохота который он не хочет выпускать наружу. И вот тогда-то я и впрямь полюбил его потому что он не боялся никаких бандитов, а по сути и сам был бандитом и бандиты это знали. Когда мы спешим из бара обратно на фатеру к Рут поужинать спагетти Рафаэль говорит мне сердито:
