Василий Аксенов - Москва Ква-Ква
Многомоторник «Коминтерн», который своей аварией в 1940 году открыл еще одну героическую страницу в эпопее освоения полярных пространств (на самом деле, он должен был прочертить еще одну трассу для будущих бомбардировщиков), не пропал для родины. Отремонтированный в обстановке высочайшей секретности прямо во льдах лучшими умами и руками отечественного авиапрома, он смог подняться в воздух и долетел до Новой Земли. Там, на сверхсекретном аэродроме, он был «доведен до ума» все теми же умами и руками. К настоящему времени, по мнению ученых, базирующихся на авиаматке «Вождь», многомоторник представлял из себя идеальное средство для транспортировки к месту испытаний сверхмощного ядерного оружия. Вот почему товарищ Сталин в обстановке острейшего кризиса, спровоцированного кликой ревизионистов, решил переадресовать «Коминтерн» из полярных широт на дунайскую равнину. Вот почему это неожиданное задание родины так взъярило академика. Нужно было в кратчайший срок произвести массу работ по изменению маршрута и по перепрофилированию машины из мирного испытателя в боевого разрушителя.
«Любое задание родины и Сталина будет выполнено! Любое! Будет! Выполнено!» – орал Ксаверий, пока метался вместе с верной своей Нюрой, собираясь в дорогу, бросая в чемоданы полярную одежду и запасы коньяку. И тут еще из глубины квартиры до него стали долетать взволнованные выкрики жены. С тяжелыми унтами поперек шеи, с кучей толстых свитеров в руках он пронесся по анфиладе и ворвался в комнаты жены. «Что происходит?! Глика, почему ты босая?! Ариадна, что ты вопишь? Чего вы не поделили? Что это за фальшивая трагедия?! Ничего особенного не происходит, просто нашу дочь просят зайти высшие представители НАШЕГО правительства!»
Странное зрелище представляли в ту ночь столь близкие друг к другу мать и дочь. Первая металась, как Андромаха в обреченной Трое, вторая стояла, ее не замечая, в позе пионерской готовности.
«Я ее никуда не пущу! – страшным голосом, раздельно, звук за звуком, слово за словом, произнесла Ариадна. – В эту ночь, в которой не происходит ничего особенного, кроме того, что в доме идет стрельба, моя дочь останется дома!»
«Идиотка! – возопил тут ее благоверный. – В доме происходит историческое противостояние генеральной линии и тлетворного отклонения! Мой друг, которому я верю больше, чем себе, маршал СССР Лаврентий Берия просто просит зайти нашу, НАШУ, а не ТВОЮ, дочь, чтобы успокоить пожилого, но гениального вождя. Да я сам выйду за него на баррикаду и рухну, как последний коммунар! А ты хочешь нас всех погубить, да, идиотка? Да, гадина?» Он все больше распалялся в своей ненависти к подруге жизни, в которую был когда-то так смешно, трогательно и беззаветно влюблен, и наконец испустил что-то совсем уже несусветное: «Ты – завершенная проститутка человечества!»
«Вот так, значит? – Ариадна в своих метаниях резко тут повернулась в сторону своего верного спецслужащего. – Что же, Фаддей, так твою мать, ты не можешь меня защитить от этого взбесившегося хама?»
Бледный, будто под следствием военной прокуратуры, капитан Овсянюк сделал шаг вперед, вернее, полшага вперед, только чтобы оторваться от стены. «Никак нет, Ариадна Лукиановна, я не могу поднять руку на академика и члена ЦК!»
Вот так, значит, подумала Ариадна, ну теперь вампука включается на максимальные обороты! Она улетела в свою спальню и тут же вылетела из нее, и никто, может быть, даже и не заметил, как увеличился в своем объеме карман ее халата. И только тогда уже она начала свой завершающий монолог с полной расстановкой всех чугунных точек над подгибающимися тростинками i.
«А ты, Ксаверий Ничтожный, со своей плебейкой-пой! Бери эту пу и отправляйся в свою засранную солдатней плантацию массового уничтожения, и пусть твоя па тебя там ублаготворяет! И знай, что возврат в этот дом тебе заказан! Сиди там в своем суперлюксе и держи свою грязную лапу на пе своей пы! И знай, Ничтожный, что, если ты со своим устройством дашь сигнал Армагеддону, ты будешь проклят всем человечеством и вместе с тобой твоя вульгарная па! Все! Теперь выметайтесь, los, los!»
В течение этой, поистине античной истерики, с каждой ее фразой Ксаверий из буйного белорусского зубра все больше превращался в разбухшую квашню. И только при слове «ничтожный» он вроде бы чуть-чуть суровел, слегка вздрагивал и оглядывался на воображаемую аудиторию, как бы приглашая не верить своим ушам, но возмущаться масштабами кощунства: Новотканный – ничтожен??? И лишь та, кого блистательная Ариадна, оттопырив в экзерсисе преувеличенного перевоплощения нижнюю презрительную губу, величала «вульгарной пой», каждую секунду была начеку. В суматохе сборов майор Сверчкова успела уже опоясаться портупеей с табельным оружием и теперь, одной рукой двигая своего кумира на выход, другой рукой держалась за кобуру. Между прочим, во всем облике ее произошли разительные перемены, как будто артистка Людмила Целиковская в одночасье превратилась в артистку Веру Марецкую. Чтобы завершить эту громокипящую семейную сцену, скажем, что через четверть часа этой пары и след простыл, она устремилась на Дальний Север, в край, где ни одна живая душа, даже и тюлень, не осмелится назвать академика Новотканного ничтожеством. Интересно отметить, что при выходе из здания югославские патрули брали перед ними под козырек, а один инсургент даже поприветствовал их словесно: «Товарищу академику горячий привет от братского народа!»
Итак, вампука, только начав разгораться, все же увяла: до кровопролития не дошло. Действие этой ночи, однако, продолжало развиваться. Глика, несмотря на страсти-мордасти, проявленные ее родителями, так и не вышла из своего странного полускульптурного состояния. Похоже было на то, что даже резкие выражения и явное присутствие нерасчехленного оружия не поколебали ее решения. Она лишь ждала сигнала. Ариадна пыталась ее обнять, увещевала самыми нежными звуками голоса:
«Миленький мой, лягушоночек, прошу тебя – забудь этот бред и ложись спать. Ну хочешь, ложись со мной, я буду тебя греть. Фаддей, идите к чертовой матери, оставьте нас вдвоем!» Глика молчала и отстранялась. Единственным признаком возвращающегося здравого смысла оказалась появившаяся в ее руках сигаретница. Штучку за штучкой она стала ее опустошать и монотонно, словно механический индивидуум, выпускать из своих пунцовых губ колечки голубого дыма.
Послышался тревожный до судороги кишок звонок в дверь. Капитан Овсянюк, уже в подбитых металлом сапогах, четко прошагал в переднюю. Ариадна, не вынимая правой руки из утяжелившегося правого кармана своего халата, устремилась за ним. За дверью стоял в кожаном пальто с адмиральскими погонами Жорж Моккинакки. Увидев за спиной Фаддея свою привлекательную соседушку, которую он давно уже вычислил как мифическую Эми фон Тротц, он приложил палец ко рту и вошел внутрь. «Ариадна Лукиановна, родная моя, я должен вам доложиться. Только, конечно, без свидетелей».
Овсянюк все еще высокомерно задирал свою башку не первой глупости. «А вы знаете, адмирал, что я обязан взять вас под стражу?»
Только тут Жорж обратил на него сосредоточенное и мрачное внимание. «Хотел бы я знать, как вы собираетесь это сделать».
«Убирайся на йух! – закричала Ариадна на своего услужающего и, лишь оставшись наедине с ночным гостем, положила ему обе руки на погоны и шепотом прошелестела: – Ну, Жорж!» Тот сел на хрупкую козеточку, враз заполнив никчемное сидалище беспрекословной актуальностью своей огромной фигуры. Снял фуражку, обнажив покрытую каплями влаги лысину, вздохнул, как вздыхают миллионы советских шахтеров, завершившие стахановскую вахту. «Ариадна, ты, конечно, догадываешься, что я пришел к тебе по просьбе Лаврентия. На Вершине возникла тупиковая ситуация. Сталин выставил вокруг своей рубки круговой караул из смельчаковцев и приказал никого к себе не допускать. Он держит руки на пульте, но в то же время бредит какой-то сценкой из своего дореволюционного прошлого. 1912 год, подпольная партконференция в Гельсингфорсе. Все отдыхают на пляже, включая Ленина, которого он называет „властолюбцем“. Коба обворожен ослепительной девушкой, молодым активистом партии, которую он называет „товарищем Парвалайнен“. Господь милосердный, он бормочет – ты можешь себе это представить? – быть может, это и был единственный счастливый день в моей жизни. Она была выше меня на голову и называла меня „грузинчик“. А я мечтал, чтобы она назвала меня „мой грузинчик“. Мечтал и был счастлив! Ну вот, Ариадна, теперь ты понимаешь, что к чему. Остался час до начала штурма. Шансов пробиться к Вершине нет никаких. Через два часа дом будет окружен кантемировцами. Не знаю, кто как, но наши будут драться до конца. Еще до конца ночи дом превратится в сущий ад. Вот почему Лаврентий попросил меня зайти к тебе. Просто как к другу… – И тут Жорж каким-то донельзя безобразным способом сымитировал кавказский акцент. – Панымаэш?»
