Джон Ирвинг - Свободу медведям
Он был отличным игроком, уверяю вас. Он у всех выигрывал борьбу за мяч. Когда он так кричал, у противника сдавали нервы, как если бы этот псих строчил по нему из пулемета.
И я подумал: «Вот это правильно. Всем нам следует громко выплескивать свой страх наружу, чтобы никто не был сбит с толку героем с придурью. Этот придурок заставляет тебя смеяться и думать, что он ненормальный. Герой подобного рода просто дурак. Он полон банальностей и глупых идей, и на самом деле ему плевать, добежит ли он до мяча первым. Вот, взять меня — я и есть настоящий придурок».
— Графф? — окликнула меня Галлен, вероятно сбитая с толку тем, что я не смотрел на нее, когда она ожидала моего взгляда.
Она не была статуей — несмотря на худобу, она была мягкой и податливой. Но тут кто-то прокричал над рекой:
«Да будут благословенны зеленые стебли раньше цветов!»
Должно быть, это Зигги рассуждал, лежа среди пламени свечей у гоночного мотоцикла «Гран-при 1939».
— А почему у тебя здесь волосы? — спросила Галлен.
Вот так, болото всегда там, где меньше всего ожидаешь его найти. И я поспешно пристроил голову между ее маленьких, упругих грудей. На этот раз мне не хотелось ни на что отвлекаться. Никаких чертовых оленей у зимней реки с успокаивающим их пастухом Зигги. И я подумал — странно, что только сейчас: «Должно быть, я схожу с ума. Или просто становлюсь психом».
Это так меня напугало, что я не стал закрывать глаза. Я посмотрел на длинную талию Галлен, я увидел, как двигалась ее почка, если это была она. Я посмотрел на ее шею и увидел пульсирующую жилку под тонкой кожей, но не посмел коснуться ее. Рот Галлен приоткрылся, и ее глаза смотрели на меня сверху вниз — все еще, несомненно, удивленные тем, где у меня растут волосы.
Потом я прильнул к ее губам — ее глаза были так близко, что мог сосчитать все ресницы; из-под них сочилась влага, но она не плакала.
И у меня не было никаких посторонних видений — только ее лицо и рассыпавшиеся волосы. Обнимающие меня руки были абсолютно точно руками Галлен фон Санкт-Леонардо — ничто меня не отвлекало. Ни один малейший звук, кроме дыхания Галлен.
Ее глаза закрылись; я слизнул слезинку с ее щеки. Галлен снова, на свой манер, прикрыла мне уши ладонями. Моя голова гудела, но я точно знал отчего.
Я расчихался. На этот раз Галлен тоже. Потому что ее глаза испуганно распахнулись. И она произнесла:
— Графф?
А я подумал: «Нет, тут все в порядке. Все совершенно так, как надо».
Но она сказала:
— Графф, ты почувствовал это? Я что-то себе повредила?
— Нет, ты всего лишь чихала, — улыбнулся я, объясняя. — Все нормально, — сказал я, словно чертов доктор. Но на этот раз я слышал ее дыхание и каждое ее слово и теперь точно знал, что никуда не путешествовал за пределы мешка. Я был нормален: я знал, что мы с Галлен тут в полном одиночестве, а все живые и неживые существа оставили нас, они где-то не с нами. В данный момент.
— Но из меня что-то вышло, — прошептала она. — Графф? На самом деле.
— Просто ты чихнула, — сказал я. — И ничего такого страшного не случилось.
А сам подумал: «Чувство юмора — самое необходимое, Галлен. Это очень важно. Пожалуйста, улыбнись».
Но Галлен сказала — все еще нервничая, — и я не мог не ответить:
— Графф, а когда ты занимаешься этим, ты думаешь о чем-то другом? Бывает такое?
— Как я могу? — возмутился я. И не посмел отвести взгляд или закрыть глаза, потому что знал: лес вокруг нас полон оленей, сернобыков и пастухов, только и ждущих, как бы завладеть моим разумом. Пошли они к черту!
Галлен улыбнулась, она даже негромко рассмеялась подо мной.
— Я тоже ни о чем не думаю, — сказала она. — Мне и сейчас ничего не идет в голову.
«Ну что ж, ты очень здоровая девушка, — подумал я. — Но ты бы получше присматривала за мной. Ганнес Графф известен своими блужданиями и крайней несобранностью».
Ноев ковчег
Уже днем, попозже, Галлен сказала:
— Как ты думаешь, то, что вышло, войдет в меня обратно? Я все еще это чувствую.
— Что? — спросил я, и поскольку она говорила, то осмелился закрыть глаза.
— То, что из меня вышло, — повторила Галлен. — Понимаешь?
«Она слишком беспокоится из-за этого», — подумал я.
— Послушай, — сказал я. — Некоторые девушки вообще никогда в жизни не чихают. Тебе просто повезло.
— И я еще смогу? — спросила она. — Понимаешь, что я имею в виду?
— Ну конечно, сможешь, — кивнул я.
— А когда? — уже бодрее спросила Галлен, это прозвучало даже несколько игриво. Пока ее единственный лифчик сохнет, она так и будет вертеть вокруг себя мою футбольную фуфайку.
— Ганнесу Граффу требуется время, чтобы восстановить силы, — заявил я.
«И это правда», — подумал я, со все еще закрытыми глазами. Я только и мог, что пошевелить головой — назад, потом вперед, — отыскивая место, где солнце светило мне в лицо и перекрашивало мою темноту из черной в красную. Потом опять в черную, с бело-красной окантовкой — цвета моей фуфайки.
«Говори, пожалуйста, говори со мной», — подумал я.
Но она, должно быть, раздумывала над тем, как быстро я смогу восстановить силы, — тихое блуждание, хорошо мне знакомое.
По-прежнему держа глаза закрытыми, я двинул-таки головой, из черного в красное, из красного в черное — простенький трюк со светоэффектами, однако внутренний мой взор открывался, словно диафрагма фотоаппарата. Так и было задумано: я мог прекратить все это, просто широко распахнув глаза и заговорив с Галлен. Но я, чтобы испытать себя, пошел на риск. Не открывая глаз, я произнес:
— Послушай, насчет того, куда мы едем… Ты сама об этом думала?
— Да, я думала, — отозвалась Галлен.
Но теперь моя диафрагма раскрылась пошире — на чертову зимнюю реку, — как в начале фильма, когда еще нет ни титров, ни исполнителей ролей. Пожалуйста, думай вслух, Галлен. Но она не произнесла ни слова, или было слишком поздно, чтобы я услышал ее, — из-за скорости моего удаления.
Эта река текла повсюду, она омывала все берега мира. Но я был всего лишь объективом, а не фотографом. В фокус попадали толпы людей по берегам — все с чемоданами. Были здесь и животные — на ковчеге, вот где. Я не упомянул о нем, кустарно сколоченном плоте. Некто стоял там и руководил отбором, на нем был костюм орла, и он командовал ковчегом: он носился повсюду, прекращая склоки на плоту, разводя веслом диких кошек и вомбатов, отделяя медведей от верещавших птиц. Люди пытались вплавь добраться до ковчега. Они старались держать чемоданы над водой; их дети тонули.
Река, а вместе с ней и ковчег устремлялись прочь из города. Человек в орлином костюме приветствовал на борту странных животных. Вдоль берега топали копытами сбежавшие из-под ножа мясника коровы. В реку въехало какое-то такси.
— Мне страшно жаль, — сказал Зигги коровам, — но у нас в ковчеге уже есть пара. Тут дело случая.
Такси все еще плавало. Невероятное количество пассажиров выгрузилось из него, двигаясь по воде вброд. Кто-то дал водителю чаевые, и он пошел ко дну вместе с такси.
А потом я увидел самого себя, пробиравшегося по воде с чемоданом над головой; мои спутники по такси переговаривались между собой.
Один ворчал:
— Определенно, нет доказательств того, что водителем был и в самом деле Зан Гланц.
— Кем бы он ни был, все равно вы дали ему слишком щедрые чаевые, — заявила какая-то женщина, и все засмеялись.
Когда я добрался до ковчега, Зигги сказал:
— Мне очень жаль, но у нас уже есть пара вас.
А я ответил:
— Ради бога, Зигги, чувство юмора — это хорошо, но…
— Если ты действительно с нами, то можешь подняться на борт, — смилостивился Зигги.
Однако зловредный Азиатский Черный Медведь был против этого.
— Я имею в виду, действительно с нами, Графф, — добавил Зигги. — Мы не можем задерживать ковчег.
Но тут Галлен взяла меня за запястья, снова приводя в чувство.
— Я тут думала, куда нам ехать дальше, Графф, — сказала она.
— Послушайте! Я с вами! — закричал я, вскочив на ноги, упав прямо в объятия Галлен и уткнувшись в болтавшуюся фуфайку.
— Графф? — позвала она. — Графф, я сказала, что думала о том, куда нам лучше поехать.
— Я тоже об этом думал, — отозвался я и прильнул к ней.
Я раскрыл глаза так широко, насколько это было возможно. И пересчитал полосы на фуфайке. Замечательные широкие полосы — две белых и одна красная от воротника до груди Галлен, где полосы изгибались; пять красных и четыре белых от груди до выступа бедра. Где я и пристроил свою голову.
Эти полоски расслабляли куда лучше, чем подсчет овец.
— Или моржей, Графф, — донесся откуда-то голос Зигги, — резвящихся в воде веселых моржей.
— Ладно, заканчивай. Я с тобой, — сказал я.
