Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 11 2012)
Постмодернизм пародиен насквозь. Видимо, этим он и отталкивает Куллэ. Когда ты манифестируешь «серьезность», пастиш неизбежно объявляется персоной нон-грата. Поэтому для поэзии Куллэ в высшей степени характерна интертекстуальная игра. Собственно, то, что Мандельштам провозглашал «тоской по мировой культуре». Поэт у Куллэ — существо посвященное: в обряд, в смысл, в текст. Он все равно что член гильдии, цеха, — вот и акмеистическое начало. Обращаясь к Бахыту Кенжееву, Куллэ пишет:
Так и так обученье заочное —
твой пожизненный праздник исконный,
где грядущее беспозвоночное
мускулистый напружило кокон.
Разумеется, этот текст отсылает к классическим строчкам Осипа Мандельштама: «Не мучнистой бабочкою белой / В землю я заемный прах верну — / Я хочу, чтоб мыслящее тело / Превратилось в улицу, в страну: / Позвоночное, обугленное тело, / Сознающее свою длину». То есть в разговор двух поэтов третий включается по умолчанию, по некой предварительной договоренности «ну, ты меня понял». Эта «договоренность» присутствует в стихах Куллэ очень часто. Она основана на доверии, и не только.
Добрая половина стихотворений в книге «Всё всерьёз» укладываются в тему, которую принято называть стихами о поэте и поэзии.
…пахотный стол, иссушающий связки
воздух свободы,
похоти вспышки в бессоннице вязкой…
Вот уже годы
это ─ единственный мир, где блажен я:
буковки, знаки.
Речь — до беспутства, до изнеможенья —
слив подсознанки.
Весь этот труд «до изнеможенья» продиктован одной страстью:
В сущности, это стремление к смерти —
дабы воскреснуть.
Вновь стихотворение вписано в состав метатекста русской поэзии: от цветаевского «стола» к пушкинскому «весь я не умру». И важно не то, что стихотворение растет из традиции, а то, что оно в нее направлено. Оно заведомо пишется «в традицию».
Как кажется, это и есть то, что во многом определяет позицию Виктора Куллэ — поэта. Предрасположенность к классике. Это взгляд из классики наружу, а не наоборот.
Это знак принадлежности к
Тем, кому заместо скорой
спешат на помощь, если дело швах,
не жириновский, бодрийяр, киркоров,
но светлый Данте,
но бессмертный Бах!
Собственно говоря, и снижающей лексики у Куллэ не очень много: стихи он регулярно называет «стишками», вместо — «заместо», против─— «супротив» и т. п. Этот словарь-минимум — тоже следствие некой внутренней договоренности с самим собой, согласно которой читатель-слушатель должен заведомо понимать, что «стишки» эти — стишки в смысле моцартианском и ни в каком другом. То есть поэт Виктор Куллэ ни в малейшей степени не сомневается в собственной принадлежности к классическому кругу. И столь же не сомневается в том, что читатель это должен принять на веру.
Что это? Самонадеянность? Бахвальство? Отсутствие вкуса?
Ни то, ни другое, ни третье. Порукой тому — серьезность. Включая Бодрийяра в ряд с явной негативной окраской, Куллэ отрекается от постмодернизма (хотя он ему и не присягал). Пародия как индульгенция — неси что ни попадя, все равно сойдешь за умного.
А поэзия Куллэ обязана и классической традиции, и лично Данте, Баху, Пушкину, Мандельштаму, Бродскому. И поэт гордится своими обязательствами.
И ничтоже сумняшеся включает себя в классический ряд. Такая позиция тоже имеет мощную традицию — традицию юродства.
Действительно, юродивый и древней Византии, и Древней Руси часто брал на себя функцию высшего суда. Брал не спросясь. Собственно говоря, повседневное поведение юродивого равнялось на образ и подобие Христа, крушившего торговцев в храме.
Такие права не дают. Их можно лишь взять на себя на свой страх и риск. И поэзия тут не оправдание.
Не забывай меня, не забывай,
когда надрежут чёрный каравай
и ломтем стопку горькую накроют.
Не забывай, когда меня зароют…
Это стихотворение написано в жанре автоэпитафии. Но, в отличие от классических образцов (к примеру, «Сохрани мою речь навсегда…» Мандельштама), оно совсем не о поэзии и не о речи. Это просто просьба — немотивированная, необъясненная. Не потому-то и потому-то, а просто «не забывай».
Как известно, институт юродства на Руси был искоренен Петром главным образом потому, что не существовало четких критериев, по которым можно было отличить праведника от смутьяна. Петровские пытки заставили многих признаться, что юродство они выбирали сознательно, как некий статус, долженствующий принести им свободу выражения и безнаказанность.
Таким образом, юродство — тоже метафизика, а декларация Куллэ — продолжение и метафизических поисков Бродского, и очень уязвимая позиция: а вдруг юродивый ненастоящий?
И читатель, кстати, вовсе не обязан автору верить. Скорее наоборот. Юродивых при жизни все больше побивали каменьями.
Но это личный выбор поэта, его вериги. Никто не обещал, что будет легко. Тем более что Куллэ при всей своей серьезности не чурается игры. И порой заигрывается и сам вдруг обращается «жириновским, бодрийяром, киркоровым». Это тоже традиция — площадного театра, скоморошества и вечного растиражированного Бахтина: «образованность свою хочут показать».
Отчизне сугробов
сторицей воздастся
стокгольмским синдромом
любви к Государству.
В стихах «На смерть Дениса Новикова» Куллэ называет себя «занудой-моралистом». Это так. Проповедь — один из главных жанров поэзии Виктора Куллэ. Но есть у него и совсем другие тексты. Он — тонкий лирик. Его стихи о любви напрочь лишены и отчаянья и юродства. В них нет морализаторства и умаления. В них нет деклараций.
Я был землей — ты проливалась влагой;
и не было иного дела мне,
чем впитывать ее с немой отвагой
до самых стыдных потаенных недр ─
и отдавать...
Или:
В миг, когда — растворившись зрачками,
языками, губами, руками,
мы с тобой становились одно ─
в мерных паузах между толчками
я поверил, что жившее в каждом
отчужденье преодолено.
С любопытством, присущим ребенку,
я отслеживал лунную пленку,
застилавшую эти глаза
перламутром в преддверьи полёта.
Это было не празднество плоти ─
но стремление вырваться за
косный круг представлений расхожих,
расцепивший на две непохожих
чуждых особи хаос людской.
Снять ментальный барьер, уничтожить
пустоту, просочиться сквозь кожу,
окончательно слиться с тобой.
Если это и эротика, то преодолевшая эротику. Наверно, это и есть любовь.
Вторая книга Виктора Куллэ состоялась. Спасибо Владивостоку. Вероятно, хорошие новости из Москвы доходят туда быстрее, чем в Москву.
Владимир АЛЕКСАНДРОВ
[7] Куллэ Виктор. Палимпсест. М., «Багряницкий», 2002.
«Усердье пишущей руки»
Шеймас Хини. Боярышниковый фонарь. Избранное. Составление, перевод с английского, предисловие и комментарии Григория Кружкова. М., «Центр книги Рудомино», 2012, 368 стр.
«Боярышниковый фонарь» предлагает полнейший на русском языке отчет о творческом пути Шеймаса Хини: в новой книге переводов нобелевского лауреата за 1995 год собраны стихи, написанные на протяжении сорока пяти лет, начиная со «Смерти натуралиста» («DeathofaNaturalist»), сборника, увидевшего свет в 1966 году, и заканчивая стихами из «Цепи человеческой» («Humanchain»), новейшей книги ирландского поэта (2010 год). «Боярышниковый фонарь» открывается предисловием Григория Кружкова, переводчика Хини. За предисловием следует Нобелевская лекция поэта. Избранное завершают два эссе Хини: «Сызнова живем: поэзия и тысячелетие» и «Стеллажи и хранилища, старые и новые», а также заметки Григория Кружкова о поэзии Хини, в том числе «Беседа с Шеймасом Хини» — обязательное чтение для любого интересующегося ирландской поэзией XX века.
