Герберт Уэллс - Отец Кристины-Альберты

Бобби взбунтовался.

— Ты меня не любишь?

— Разве я тебя не целовала? Не обнимала? Не ерошила тебе волосы?

— Тогда почему ты не хочешь выйти за меня?

— Я вообще не хочу выходить замуж, ни за тебя, ни за никого. Я никого не люблю. Кроме, конечно, тебя. Но даже за тебя выйти замуж я не могу. Я хочу, чтобы меня любили, Бобби, да. Но не выйти замуж.

— Но почему? Не из-за… не из-за той причины?

— Нет. Я положилась на твое слово. И все-таки не хочу выходить за тебя, Бобби… Наверное, потому что не хочу связывать себя с чьей-либо жизнью. Я не хочу быть женой. Хочу быть самой собой и свободной. Я должна расти. Вот в чем дело, Бобби. Я должна быть свободной, чтобы расти.

Бобби начал возражать.

— Я не хочу, чтобы кто-то все время следил, как я расту. А ты будешь все время не спускать с меня глаз, Бобби. Я знаю.

Возражать было бы бесполезно. Бобби знал, что будет вести себя именно так.

— Я не подозревала, что это на меня подействует таким образом, пока не решила выйти за тебя. Я хотела выйти за тебя, когда согласилась, — честное слово. Тогда мне до жути хотелось почувствовать кого-то совсем рядом. Насколько это возможно, и чтобы меня целовали, говорили «все хорошо!». И остаться так. Это было для меня утешением, Бобби. Ты мое утешение, Бобби. Без тебя я бы сошла с ума от боли. Но как мы близки в любви, Бобби, и как далеки все остальное время! Как мы можем узнать друг друга, когда и себя едва знаем? Когда не смеем узнать себя? Ты такой милый, Бобби, такой нежный и добрый, что не вручить тебе меня обеими руками — такая неблагодарность! Но я просто не могу. Может быть, как женщина я не вполне нормальна. Или сама не знаю, что со мной произошло. Может, жизнь меня в чем-то обошла… Ах, не знаю, Бобби! Я до жути хочу кого-нибудь. Я до жути хочу тебя, и вовсе тебя не хочу. Я предпочла бы умереть, чем быть женственной тряпкой вроде Маргарет Минз. И если это — брак!..

— Но я думал, — сказал Бобби, — после того, что было…

— Нет.

— Я буду десять лет ждать тебя, — сказал Бобби. — Вдруг ты передумаешь.

— Ты самый милый утешитель, — сказала Кристина-Альберта и умолкла.

Внезапно она положила руки ему на плечи, прильнула к нему и разразилась рыданиями.

— Замуж за тебя я не пойду, но промочу насквозь, — пробормотала она, всхлипывая и смеясь. — Бедный мой Бобби! Любимый мой!

И она продолжала его обнимать. Потом отступила, утирая слезы, — совсем та Кристина-Альберта, которую он знал, если бы не следы слез.

— Если женщины не способны лучше управлять своими чувствами, — сказала она, — им придется вернуться в гаремы. Либо одно, либо другое! Но замуж за тебя я не пойду! Нет в мире мужчины, за которого я вышла бы. Я буду свободной и независимой женщиной, Бобби. С этой минуты.

— Но я не понимаю! — сказал Бобби.

— Это не значит, что я не хочу, чтобы ты меня любил.

Он растерялся.

— Бобби! — шепнула она и словно вся засветилась изнутри.

Бобби снова схватил ее в объятия, прижался щекой и ухом к ее щеке и уху, поцеловал еще и еще. Но его угнетала мысль, какое он ничтожество, если в подобную минуту думает, что в мире нет поцелуев чудеснее поцелуев с соленым привкусом слез.

И тем не менее она не выйдет за него! Порвала с ним — и все-таки он ее обнимает.

Все происходящее поставило его в полный тупик, но одно было ясно: конец помолвки не означал конца занятиям любовью. В любом случае была любовь. И самое время для любви. Май в расцвете правил миром. Над ними смыкались ветки боярышника в белизне цветков, а вокруг — кусты зацветающей бузины.

Бобби сидел в густых сумерках среди своих друзей и думал о том, что произошло с ним в этот день, думал о соленых слезах Кристины-Альберты и нескончаемой загадочности ее поступков. Он все еще был чрезвычайно озадачен, но теперь как-то спокойно и благодушно. Получалось, что они с Кристиной-Альбертой не поженятся, и тем не менее он целовал ее, обнимал, и ему не возбранялось сидеть у ее ног. И пока мог не подвергать себя унижению, сообщая всем остальным, что жениться на ней ему не суждено. Он молчал. Для его мыслей и чувств не нашлось бы слов, Кристина-Альберта тоже хранила молчание. Да и все, казалось, были заняты чем-то своим. Некоторое время поддерживался разговор о прекрасном виде, и звездах, и появлении соловьев, и перелетных птицах, и маяках, потом он замер.

Их переполняли чувства, мешавшие разговорам. Молчание затягивалось. Бобби подумал, а что будет, если никто так и не заговорит. Он подумал о Кристине-Альберте совсем рядом, у него за спиной, и все его существо охватил трепет. Молчание становилось гнетущим. Ему казалось, что он не в силах даже шевельнуться. Все хранили неподвижность. Положение спас Лэмбоун.

— Сегодня ночью исполняется ровно шесть месяцев, как Саргон скончался здесь в спальне на втором этаже, — сказал он, помолчал, а затем словно ответил на незаданный вопрос: — Мы не знаем точно часа его смерти. Он просто исчез в ночи.

— Я очень жалею, что не была с ним знакома, — сказала Маргарет Минз после довольно долгого интервала.

Мысли Бобби обратились к Саргону. Молчащая молодая женщина позади него перестала господствовать над его мыслями. Он ощутил необходимость сказать что-то, но прежде должен был откашляться.

— Просто подумать не могу, что его сожгли и пепел развеяли, — сказал он.

— Но куда неприятнее, — сказала мисс Лэмбоун, — думать о теле, упрятанном в гробу и разлагающемся.

— Не надо! — вскрикнул Бобби. — Я о смерти, о любой смерти не могу думать. Сейчас, весной, когда весь мир исполнен жизни, я вспоминаю, каким он был, какие надежды питал — и все они развеялись, исчезли… Во всяком случае, развеялись и исчезли, а не заколочены в деревянном ящике и не похоронены… Когда я в прошлый раз был здесь, он казался ребенком, который только-только узнал, как огромен мир. Он собирался полетать на аэроплане, поехать в Индию и Китай, собирался узнать все, а потом совершить множество чудесного. А в его легких делали свое дело гнусные бациллы, лишали его сил, так что ничего из этого не сбудется… Когда я услышал, что он умер, я не мог поверить.

— А он умер? — сказал Пол Лэмбоун.

Ответить на это было нечего.

Пол пошевелил лопатками, чтобы поудобнее прислонится к спинке мягкого диванчика.

— Чем больше я думаю о Саргоне, тем менее мертвым он мне кажется и тем большую важность приобретает. Я с вами не согласен, Рутинг. Ничего никчемного я в его жизни не нахожу. По-моему, он был — символически — полным совершенством. Я без конца о нем думал.

— И говорили, — сказал Дивайзис. — Без конца.

— И подсказал вам массу полезного для его лечения. Не будьте неблагодарным. Вы полагаете, что Саргон кончен. А он только сейчас начинает. Из-за успеха вы становитесь чересчур профессионалом, Дивайзис. Берете пациентов, работаете с ними и забываете их. А не продолжаете поддерживать с ними связь и учиться. Не сидите и не размышляете о них, как делаю я. А я продолжаю размышлять о Саргоне. Поддерживаю с ним связь, потому что он для меня все еще жив. Я получил от него новую религию, религию саргонизма. Я объявляю его пророком нового толка. Это самая последняя из моих религий. Новые религии будут всегда, и новые религии всегда будут единственными значимыми. Религия — живое существо, а то, что живо, должно постоянно умирать и постоянно вновь рождаться. По-иному, но оставаясь той же.

— Вы верите в бессмертие, мистер Лэмбоун, — сказала мисс Минз. — Я бы очень хотела, но не могу. Когда я пытаюсь вообразить его, мой ум оказывается бессилен. Иногда возникает чувство, что это все-таки возможно. Пожалуй, в такой вечер…

Ее милый ясный голос угас в тишине, точно след падучей звезды.

Пол, темная глыба на смутно-светлом диванчике, продолжал говорить.

— Бессмертие, — сказал он, — это тайна. Говорить о нем можно только темными метафорами. Как можем мы поверить, что каждая из наших индивидуальных заурядных жизней должна иметь бесконечное заурядное продолжение? Невероятная чепуха. И тем не менее мы продолжаем жить после смерти. Когда мы умираем, мы изменяемся. Все мудрые учителя наставали на этом. Как сказал Рутинг, мы не заколочены в деревянные ящики, не похоронены и не забыты. Наша истинная смерть есть спасение: мы спасаемся и — как вы выразились? — и рассеиваемся. Бессмертная жизнь — это бесконечные следствия. Наши жизни подобны строкам в великой поэме. Она не окончена; все же это совершенство. Строка начинается и кончается, но она должна там быть, а раз она там, то она там вечно. Ничто не могло бы продолжиться дальше, если бы ее там не было. Но звезды разнятся в славе. Некоторые жизни, некоторые строки более значимы, чем другие. Они кладут начало новому повороту сюжета, они открывают новую точку зрения, они выражают нечто свежее. Гении, пророки, звезды первой величины. Саргон был последним, самым новейшим из этих пророков, а я — его Павел. Не зря же я был наречен в честь этого апостола.