Юкио МИСИМА - НЕСУЩИЕ КОНИ
Исао и Сава сидели в окружении воспитанников школы. Сава громким голосом занимал всех историями своего пребывания в тюрьме, Исао же только молча улыбался.
Самого молодого из учеников Цумуру, обожавшего Исао, сердил этот легкомысленный тон, ему хотелось слышать от своего кумира высокие слова, обжигающие, как лед, он все время старался обратить на себя внимание и наконец, так как Исао все молчал, прошептал ему:
— А вы знаете, что Курахара совсем обнаглел?
Имя Курахара прогремело в ушах громом. Реальность, казавшаяся такой далекой, разом, словно прилипшее к телу мокрое белье, ударила по всем чувствам.
— Что там с Курахарой?
— Я вчера видел в газете. Там вся первая страница этим занята, — и Цумура назвал одну из правых газет. — «Вконец обнаглел!»
Цумура достал из-за пазухи сложенный лист газеты небольшого формата и показал Исао. Заглядывая через плечо Исао, он горячо дышал и, сверля страницу негодующим взглядом, снова повторил:
— Вконец обнаглел!
Заметка была набрана грубым шрифтом, знаки кое-где не пропечатались. В ней была сделана оговорка, что статья эта не из центральных газет, а перепечатана из газеты, связанной с храмом Исэ-дзингу и имеющей религиозную направленность. Содержание статьи заключалось в следующем.
25 декабря Курахара, после встречи в ассоциации банков Кансая, на обратном пути сделал остановку в Исэ, до отвала наелся своим любимым мясом из Мацусаки,[82] а на следующее утро вместе с губернатором отправился в святилище Исэ-дзингу, в его самую заповедную часть.
С ним был секретарь и еще несколько сопровождающих лиц, но только для Курахары и губернатора на гравий поставили складные стулья, отметив особый характер отношения к ним. Ветви священного дерева сакаки для подношения богам с самого начала были приготовлены только для них двоих, Курахара и губернатор, стоя, с ветками в руках слушали молитвословие. У Курахары, похоже, зачесалась спина: он переложил ветвь в левую руку и попытался правой почесать спину, но не достал, тогда он опять взял ветвь в правую руку, а левую завел за спину. И опять не дотянулся.
Молитва все продолжалась, было непонятно, когда она закончится. Курахара колебался, но ветка явно ему мешала, и он, решившись, положил ее на стул и обеими руками почесал спину. Молитва вскоре завершилась, и жрец повел Курахару и губернатора к алтарю подносить дар богам.
Курахара забыл, что у него в руке ничего нет, перед алтарем они с губернатором стали уступать друг другу очередь. Наконец губернатор согласился и первым возложил священную ветвь. В этот момент пораженный жрец заметил, что у Курахары в руках нет подношения, но было уже поздно. Курахара, успокоившись, что пропустил губернатора вперед, плюхнулся на стул, придавив положенную туда ветвь священного дерева, которая предназначалась в дар богам.
Чтобы этот промах не бросился в глаза, пока продолжалось церемониальное действо, его мгновенно исправили: не показывая, что произошло что-то необычное, жрец дал Курахаре другую ветвь, и тот положил ее на алтарь, но один из молодых служителей не смог сдержать возмущения. Он написал об этом в их местную газету, а оттуда заметка попала в газету, которую сейчас читал Исао.
Это был верх богохульства. Гнев Цумуры был абсолютно справедлив. Пусть это была оплошность — наедаться накануне обращения к богам мясом и не испросить прощения за этот грех, но вина за то, что Курахура спокойно воспринял явное кощунство, совершенное им на глазах у всех, перед богами, когда ему дали другую ветвь для дара, была огромной… Но не настолько, чтобы убить за это, — моментально подумал Исао. Он взглянул в горящие юношеским гневом глаза Цумуры и устыдился своих мыслей.
Из-за минутной слабости души, казалось, ушла сила из пальцев, державших газету. Сава, протянув руку, мгновенно вырвал небольшой газетный листок.
— Расслабься, расслабься. Забудь об этом, — было непонятно, насколько Сава уже успел опьянеть, обнимая Исао толстой белой рукой за плечи, он заставлял его выпить. Исао впервые обратил внимание на то, какой болезненно-белой стала у Савы кожа.
Песни стали естественным продолжением праздника, кто-то пел, а все в такт хлопали в ладоши: после нескольких выступлений скрытых талантов глава школы приказал разойтись. Иинума предложил Хонде, Исао и Саве продолжить праздник в его комнате и велел жене подогреть сакэ.
Хонда впервые оказался в комнате Иинумы и был поражен сиянием, исходившим от покрывавшего жаровню одеяла — на нем были вышиты искуснейшие рисунки с дворцовыми повозками. Наблюдательный Хонда сразу понял, что это остатки былого увлечения Минэ. При этом Хонду удивило то, что на празднике кадушки с рисом были накрыты просто синими одеялами.
Хонда, наблюдая за отношениями Иинумы и Минэ, вдруг понял, в чем дело. Иинума и сейчас не простил жене ее прошлого. Хонда не знал, было ли это давнее прошлое — связь с маркизом Мацугаэ, или сравнительно недавнее увлечение Минэ. Но почему-то во всем поведении Иинумы сквозило, что он не простил жену, и отражением этого было какое-то раболепство Минэ, будто она постоянно просила прощения. И все-таки было странно, что Иинума молчаливо соглашался терпеть повсюду в доме яркие образчики распущенности, такие как, например, это великолепное покрывало, все то, что считал источником былой распущенности жены, что противоречило его взглядам. Хонда подумал, может, Иинума в глубине души прячет тоску по этому увлечению служанок из знатных домов.
Хонду усадили на почетное место, Минэ, присматривая за греющимися в медном котле фарфоровыми бутылочками с сакэ, несколько раз дотрагивалась до них длинными ловкими пальцами, словно касалась пугливых зверьков. Хонда подумал: «Как ни притворяйся, есть в тебе что-то от проказливой девчонки».
Мужчины устроились вокруг жаровни и стали пить сакэ, закусывая сушеной рыбкой.
— Сегодня Исао можно пить вволю, — наливая сыну, Иинума мельком взглянул на Хонду. Видно, собрался начать свою «шоковую терапию», о которой предупреждал.
— Итак, Исао, твой отец сегодня в присутствии господина Хонды намерен сказать тебе нечто, что тебя явно ошеломит, но с сегодняшнего дня ты и телом, и душой взрослый, и я собираюсь обращаться с тобой соответственно — как со взрослым, со своим наследником, познавшим разные стороны жизни. Спрошу прямо: как ты думаешь, кто сообщил о вас полиции, ведь ты явно был арестован по доносу? Скажи, как тебе кажется, кто это…
— …Не знаю.
— Не бойся, можешь высказывать любые предположения.
— …Не знаю.
— Ну, так вот, это — твой отец. Что, удивлен?
Хонде стало жутко: он смотрел на Исао, и ему показалось, что это известие вовсе не поразило юношу, а Иинума, старательно избегая взгляда сына, торопливо продолжал:
— Ну, что ты думаешь? Что у тебя жестокий отец, если он выдал своего сына полиции? Отец, спокойно передавший сына в руки полиции? Ну? Я сделал это сознательно. Но со слезами на глазах. Ведь так, Минэ?!
— Да. Отец плакал, — подтвердила Минэ, сидевшая около бутылочек. Исао холодно, но вежливо обратился к отцу:
— Отец, я понял, это вы сообщили в полицию, но вам-то кто сообщил о том, что мы собираемся сделать?
Усики Иинумы подрагивали. Он прикрыл их рукой, словно пытался остановить готовую упорхнуть бабочку.
— Я давно следил за тобой. Ты напрасно полагал, что мои глаза ничего не видят.
— Вот как?
— Именно так. А почему я поспешил с тем, чтобы тебя арестовали? Ты обязательно должен понять это.
По правде говоря, я восхищаюсь твоими идеями. Считаю их великими. Даже завидую тебе. Хотел бы я позволить тебе осуществить то, что ты задумал. Но это все равно, что наблюдать, как ты летишь на явную гибель. Оставь я все как есть, ты обязательно бы сделал это. Обязательно погиб бы.
Но ты должен понять не просто то, что я, как всякий отец, ради спасения сына готов пренебречь важными для сына идеями. Я не спал ночами, думая о том, чего же я хочу — спасти тебя или дать тебе достичь твоей цели. В конце концов я пришел к решению, что спасти тебя значит дать тебе возможность осуществить намерения более важные, более масштабные.
Исао, ты ведь понимаешь меня? Просто умереть — это еще не достоинство. Отбросить жизнь — не означает выказать преданность. Сын Неба, великий император жалеет жизнь каждого.
Посмотри, что стало после событий 15 мая: общество потеряло доверие к продажным политикам, и подобные поступки вызывают одобрение и сочувствие. А вы еще и молоды. Чисты. В вас собрано как раз то, чему будут рукоплескать, сочувствовать. А если вас схватят и будут судить за шаг до вашей цели, успокоенное общество будет приветствовать вас еще более горячо. Вы станете еще большими героями, если буквально накануне ваших действий все рухнет. И это облегчит вашу дальнейшую деятельность, вы станете силой, которой нельзя будет пренебречь в момент действительно масштабных реформ, и тогда вы сможете открыто вступить в борьбу. И я не ошибся в своих расчетах. После вашего ареста количество просьб о вашем помиловании, тон газетных статей показали, что общество склонно восхищаться вами. Исао, мои действия оказались верными.
