Джон Ирвинг - Четвертая рука
Но на коленях у миссис Клаузен было так тепло и уютно, и Патрик решил, что лучше будет лежать, ощущая на лице ее слезы, чем сидеть и видеть, как она плачет.
Когда они подъезжали к мосту, она сказала:
— Пожалуйста, пристегни ремень. Я не хочу тебя потерять.
Патрик быстро сел и пристегнул ремень. В машине было темно, и он не видел, перестала она плакать или нет.
— Можешь выключить радио, — сказала Дорис. Он выключил. Они молча проехали мост. Куча угля надвинулась на них и, постепенно уменьшаясь, осталась позади.
«Никогда не знаешь, что тебя ждет, — размышлял Уоллингфорд. — Неизвестно, как сложится твоя жизнь с другим человеком». И все же ему казалось, что он может себе представить свое будущее с Дорис Клаузен. Он видел его в таком же необычном и резком свете, в каком когда-то увидел обручальные кольца, вынырнувшие из темноты, — там, под настилом причала. В будущей жизни с Дорис ему чудился золотистый блеск — может быть потому, что это будущее казалось ему незаслуженным. Он был не более достоин ее любви, чем обручальные кольца — вместе со всеми сбывшимися и несбывшимися надеждами — заслуживали того, чтобы их приколотили гвоздем под причалом в нескольких дюймах от стылой озерной воды.
Сколько времени он и Дорис будут принадлежать друг другу? Гадать бесполезно и бессмысленно — так же бессмысленно, как пытаться определить, в какую из висконсинских зим лодочный сарай рухнет и утонет в безымянном озере.
— А как оно называется, то озеро? — вдруг спросил он у Дорис. — То, где домик… Ваше озеро.
— Нам не нравится его название, — сказала она. — И мы никак его не называем. Для нас это просто домик на озере.
Затем, словно догадавшись, что он думал об их с Отго обручальных кольцах, прибитых под причалом, прибавила:
— Знаешь, я взяла с собой наши кольца. Я тебе их покажу, когда приедем в отель. На этот раз я выбрала платину. И свое я буду носить на правой руке. (На той же, что «львиный огрызок» будет вынужден носить свое.)
— Ты, наверное, и сам знаешь, какую на них сделали надпись, — добавила миссис Клаузен. — «Никогда ни о чем не жалей!»
Уоллингфорд прекрасно знал, откуда она это взяла. Даже для него эти слова за версту отдавали футболом — а еще в них чувствовалось мужество, которого ему всегда не хватало. Этот девиз был вывешен внизу у лестницы на стадионе «Ламбо», над дверью в раздевалку команды «Пэкерз».
— Я все понял, — сказал Патрик. В туалете на стадионе он видел болельщика, борода которого была выкрашена желтым и зеленым, как и физиономия Донни; и только тут понял, что такое настоящая преданность. — Я все понял, — повторил он.
— Нет, еще не все, — возразила миссис Клаузен. — Пока еще не все, не совсем все. — Он посмотрел на нее внимательно — она уже перестала плакать. — Открой бардачок, — сказала она. Он колебался, ему почему-то казалось, что там лежит заряженный револьвер Отго Клаузена. — Ну же, открывай!
В бардачке лежал конверт с торчащими из него фотографиями. На них были видны дырочки от кнопок и кое-где пятна ржавчины. Конечно, он сразу догадался, откуда эти фотографии, — еще до того, как увидел, что на них изображено. Это были те самые фотографии — не меньше дюжины, — которые были когда-то приколоты кнопками к стене с той стороны кровати, где спала Дорис. А потом она их сняла, потому что не могла больше их видеть.
— Погляди на них, пожалуйста, — попросила она и остановила машину.
Они были уже недалеко от гостиницы. Она просто остановилась, прижавшись к тротуару, но мотор оставила включенным. Центр Грин-Бея был почти пуст, все сидели по домам или возвращались домой со стадиона «Ламбо».
Фотографии были сложены как попало, но Уоллингфорд быстро догадался, чему они посвящены. На всех была изображена левая рука Отго Клаузена. На некоторых рука все еще принадлежала Отго. Загорелая до черноты рука водителя фузовика, развозящего пиво, на пальце сверкало обручальное кольцо. На некоторых снимках кольца не было — миссис Клаузен сняла его, — и Уоллингфорд догадался, что это рука уже мертвого Отто.
Там оказались и фотографии самого Патрика Уоллингфорда. Во всяком случае, фотографии его новой левой руки — одной только руки. По разной степени отечности в области локтя, кисти и зоны шва Уоллингфорд мог определить, на каких именно стадиях трансплантации Дорис делала эти снимки бывшей руки Отто — она назвала ее третьей рукой.
Значит, ему вовсе не приснилось, что его кто-то фотографирует, пока он спит! Вот почему щелчки затвора слышались так отчетливо! А поскольку глаза у него были закрыты, то свет вспышки казался ему слабым и отдаленным, точно зарницы. Именно таким Уоллингфорд его и запомнил.
— Пожалуйста, выброси их, — попросила миссис Клаузен. — Я пыталась сама их выкинуть, но не смогла. Давай от них избавимся.
— Хорошо, — сказал Патрик.
Она опять плакала, и он потянулся к ней. Он еще никогда по собственной инициативе не прикасался к ее груди своей левой изуродованной рукой. Даже сквозь куртку он почувствовал ее грудь, а когда она крепко прижала к себе его жалкий обрубок, ощутил на щеке ее теплое дыхание.
— Ты только не думай, что и я ничего не потеряла! — сердито сказала она.
Подъехала к отелю, передала ключи от машины Патрику и пошла прямиком в вестибюль, предоставив ему самому ставить машину на парковку. (Он решил попросить это сделать кого-нибудь из обслуги.)
Потом он выкинул фотографии — бросил их вместе с конвертом в урну для мусора. Вот и все. Миссис Клаузен наконец открыла ему то, что ее так долго преследовало и мучило, и больше ей прибавить нечего. Показав ему фотографии, она подвела под этой историей окончательную черту.
Как тогда сказал доктор Заяц? Не было никаких медицинских причин для неудачного исхода трансплантации. И доктор так и не смог разгадать тайну постигшей его неудачи. Но воображение не ограничивается теми рамками, какие ставит себе исследователь, и для Патрика Уоллингфорда никакой тайны больше не существовало. Рука просто выполнила свою функцию — и все.
Интересно отметить, что и студенты медицинской школы Гарварда не услышали от Заяца никаких комментариев по поводу неудачного исхода операции. Заяц был счастлив с Ирмой, Руди и близнецами, наполовину отойдя от дел, и считал, что профессиональное разочарование действует на человека столь же негативно, как и профессиональный успех.
— Не отказывайтесь от жизни, — говорил Заяц своим студентам в Гарварде. — Если вы уже добрались до определенных высот в познании медицины, то в профессиональном плане у вас и так все будет в порядке.
Да только что эти юные студенты-медики понимали в его словах? Им пока не от чего было отказываться, они и жизни толком не видели.
Уоллингфорд вернулся в гостиницу и подошел к Дорис — она ждала его в вестибюле. Вместе они поднялись на лифте в его номер, так и не сказав друг другу ни слова.
Он предложил ей первой воспользоваться ванной. Что бы Дорис ни намечала заранее, но с собой она взяла только зубную щетку, торопливо сунув ее в сумочку. И теперь, спеша поскорее лечь с ним в постель, забыла показать ему новые платиновые обручальные кольца, которые вместе с зубной щеткой лежали в ее сумочке. (Ничего, утром она их непременно покажет!)
Пока миссис Клаузен была в ванной, Уоллингфорд посмотрел поздний выпуск программы новостей — из принципа не на своем бывшем телеканале. Кто-то из журналистов уже успел проболтаться, что Патрик уходит на другой канал, и это стало неплохой концовкой — похлеще, чем их «забойные» и «ударные» кадры.
«ЛЬВИНОМУ ОГРЫЗКУ ДАЛА ПИНКА МИЛАШКА МЭРИ ШАННАХАН».
(Отныне ее так и будут называть: «Милашка Мэри».)
Миссис Клаузен голая вышла из ванной и встала с ним рядом.
Патрик быстро принял душ, пока Дорис смотрела комментарии по поводу матча в Грин-Бее. Ее очень удивило, что Дорси Ливенс за двадцать четыре попытки сумел пронести мяч на 104 ярда — отличная игра, хоть матч и был проигран.
Когда Уоллингфорд, тоже нагишом, вышел из ванной, миссис Клаузен уже выключила телевизор и ждала его в огромной кровати. Патрик потушил повсюду свет и лег с нею рядом. Они лежали, обнявшись и прислушиваясь к завываниям ветра — он разошелся не на шутку, налетал мощными порывами, холодный, осенний, но они вскоре перестали его слышать…
— Дай мне руку, — тихо сказала Дорис. И он понял, какую руку она имеет в виду.
Сперва он удобно уложил голову Дорис себе на правое плечо, правой ладонью поглаживая одну из ее грудей. А она зажала его культю меж бедрами, и он почувствовал, что касается ее тела утраченными пальцами четвертой руки.
В номере было тепло, а за окнами свистел ледяной ветер, предвестник приближающейся зимы, но они слышали только собственное хрипловатое дыхание. Подобно прочим любовникам, они не обращали внимания на ветер, который все громче завывал в непроглядной висконсинской ночи.
