Малькольм Брэдбери - В Эрмитаж!

Это напомнило Философу истину, осознанную им однажды за статьей о парижской живописи и архитектуре для журнала Мельхиора Гримма. Правильно спроектированное прекрасное здание — это внутренняя гармония всех частей, дополняющих друг друга в соответствии с правилами пропорции и арифметики. Он тогда припомнил гениальный пример: Микеланджело, собор Святого Петра в Риме. Мастер в поисках совершенной формы идет по линии наименьшего сопротивления — и находит искомое. Пропорции собора — единственный выигрышный номер, вытянутый из бесчисленного числа математических комбинаций. Разум творца высвобождает мощь, уже заключенную в материале; в лучших творениях математиков, часовщиков, ножовщиков, столяров и плотников искусство и ремесло, природа и гений сходятся в одну точку. Лежащее за пределами животных инстинктов доступно Разуму, Прогресс опережает Историю, а Искусство стремится вперед и выше, к Идеальному Строению.

Сейчас, разглядывая Христа Пантократора на полуразрушенном своде купола, он думает о Жаке Суффло, парижском архитекторе. Ему заказали проект церкви Святой Женевьевы, новой церкви для мыслящего по-новому поколения (потом она получит новое, римское, имя — Пантеон). Сейчас храм уже возвышается над улицами Парижа, и скоро дело дойдет до купола. Суффло мечтает о нем: легком, строгом, рискованно-новаторском. Враги насмехаются над ним, говорят, что здание обязательно упадет. Перед отъездом из Парижа Философ посоветовал архитектору: «Помни, что вдохновляло Микеланджело: уверенность в себе и чувство линии. Всю жизнь он чинил то, что разваливалось. Изучал, как установить баланс и как уберечь потолок от падения. Тот же инстинкт помогает строителю ветряных мельниц находить правильный угол вращения, плотнику — мастерить крепкий стул, а писателю — находить форму для выражения своих мыслей. Инстинкт вырывает нас из тьмы и возносит к свету».

Но в Петербурге истина иная и Бог иной. Всю жизнь Философ спорил и бранился с Ним, как со старым знакомым. Но тот Бог говорил по-французски. А здесь Он объясняется на странных наречиях и принимает странные обличья. Отовсюду глядят с образов нарисованные лица Его бесчисленных святых и апостолов. Его священники и епископы — вот один из них приложился к иконе — бородатые фанатики. На мусульманского муллу такой поп похож больше, чем на католических аббатов и монахов, которых Философ знает как облупленных: хитрые, лицемерные прелаты вроде родного его брата; изощряются, угождая разом Богу и королевскому двору, в погоне за почестями и славой. Здешние напоминают шайку разбойников, к близкому человеку такого священника поздней ночью, пожалуй, и звать побоишься. А староверы — те для французского рассудка и вовсе непостижимы. Стоит приподнять легкий покров просвещенности — из-под него полезет дремучее суеверие. Духи и видения бродят толпами. Последний царь (может, он и вправду пал жертвой геморроя), померев, немедленно воскрес и начал являться то монахам, то бабулькам, мирно собирающим хворост в лесах. Мелькал то тут, то там по всей бескрайней державе. И везде лже-Петр Третий был принят с распростертыми объятиями. Не успевали затравить и изловить одного самозванца, его место занимал следующий…

«Я все еще здесь, в самой необычной из мировых столиц (писал он в тот же день домой Софи Волан, пытаясь осмыслить свои впечатления). Город новый и заселен людьми совершенно новой породы. Наверху — блеск и пустота, внизу — пустота и отчаяние. И лишь посерединке тонкая прослойка иллюзий и надежд. Город, конечно, потрясающий, но ему, как всякому искусственному построению, недостает живых тканей, артерий и хрящей настоящего, естественным путем образовавшегося города. Я машинально прохаживаюсь туда-сюда по комнате. Только что подошел к окну, посмотрел, какая в России погода. Как всегда: снегопад, порывистый ветер, небо в тучах. С ума можно сойти!

Но здесь огромное поле деятельности. Я пристаю к прохожим на улицах, выспрашиваю академиков, которые во множестве расплодились благодаря нашей просвещенной покровительнице. Ты знаешь, я верю в благотворное влияние философии на человеческую природу. Извращенные идеи и неправильное общественное устройство толкают людей к отчаянию и пороку. Я занят отысканием основ новой цивилизации, свободной от религиозных предрассудков, гнета устаревших обычаев, ложной морали и глупых тиранов и при этом не порывающей с тем хорошим, что было в прошлом. Я исписал шестьдесят шесть блокнотов, в них идеи, рассуждения и заветные чаяния. Каждый день я обрабатываю свои записи и представляю их вниманию светлейшей императрицы. Каждый день она подбадривает меня, невзирая на протесты придворных. И я рад этому. Я думаю, что в России мои записные книжки нужны, как нигде».

ОН и ОНА сидят на диване, наслаждаясь чаепитием.

ОНА: Расскажите мне об Америке.

ОН: Об Америке? Но что именно, Ваше Величество?

ОНА: Давайте, давайте. Наверняка вы написали о ней целую книгу. Ведь вы же успели написать обо всем на свете. Разве существует какое-нибудь явление или тема, ради которой, по-вашему, не стоит браться за перо?

ОН: Книги об Америке у меня нет. Но конечно, я думал об этом. Аббат Гийом Рейналь замыслил написать труд об Американской империи и пригласил меня в консультанты и соавторы.

ОНА: Так вы пишете книгу вместе с этим аббатом?

ОН: Вообще-то он бывший иезуит. Но это только при дворе. Сейчас, когда порядок изменился, он стал совершеннейшим деистом. Впрочем, как и все мы.

ОНА: Как я, вы имеете в виду? Вы думаете, я деистка?

ОН: Трудно сказать. Но тогда наша дискуссия вряд ли состоялась бы.

ОНА: Значит, вы задумали сделать из меня деиста? Не думаю, что у вас получится. Итак, аббат пишет книгу об Америке?

ОН: Этот человек первым публично поднял вопрос о последствиях открытия Америки — полезно оно для человечества или вредно.

ОНА: И каков ответ?

ОН: По мнению аббата, Америка — одна большая ошибка. Он считает, что чем дальше на Запад, тем извращеннее становятся формы живой природы, а также человеческие страсти. Но в качестве верноподданного француза он делает исключение для Индианы и Луизианы, французских владений. А Луизиану признает чудом природы, способным возродить угасшие надежды человечества.

ОНА: Но теперь они отошли англичанам?

ОН: Поэтому прогнозы аббата столь пессимистичны. Ведь рай, управляемый англичанами, едва ли подходящее место для культивирования естественных инстинктов.

ОНА: Продолжайте, но хватит про аббата. Меня интересует ваше мнение. Бецкой уверял меня, что начиная с нашего столетия в мире будут лишь две реальные силы — Россия и Америка. Если так, мне надо подготовиться. Я хочу, чтобы мой народ по всем статьям превосходил американцев.

ОН прихлебывает чай.

ОН: Отлично. Сейчас Дени исполнит вам гимн во славу Америки. Для начала вообразите себе пейзаж. До сих пор никто не сумел его описать как следует. Совершенно новые цвета, другой свет, другие тени. Художников он пугает — слишком непривычно. Люди тоже необычны и удивительны, что-то среднее между европейцами и азиатами, невозможно точно определить, к какой расе они относятся. Птицы редчайших видов, с ярким оперением. Овощи, которые выращивают и едят американцы, все как на подбор крупных, неизвестных нам сортов. Примитивность суждений соседствуете удивительными интеллектуальными построениями, поразительные открытия — со столь же поразительной развращенностью мысли. Избыток земли и кочевой образ жизни — бесконечные перемещения по изменчивым прериям — склоняют людей к республиканским настроениям…

ОНА: Что ж, полезные сведения…

ОН: Развивается независимость суждений, и в результате каждый фермер воображает себя великим мыслителем.

ОНА: Вы хотите сказать, что они деисты?

ОН: Там создаются разнообразнейшие философские системы. Вскормленные американской почвой, являются на свет божий новые, неведомые доселе религии, живут пару лет и исчезают, оставив пусть незаметный, но все же след в истории человеческой мысли. И все потому, что эта земля не знает закона, а фантазия людей не признает границ. Собственно, американцы — порождение своего же собственного воображения. Они действительно первая нация, которая вознамерилась прожить без высшей власти и руководства. По их представлениям, жизнь существует исключительно на их маленькой планете, в государстве абсолютного, самим себе дарованного счастья.

ОНА: Конечно, они ошибаются.

ОН: Безусловно. Счастья не существует. Но я не вижу вреда в стремлении обрести его.

ОНА: А будущее, мсье, каким видится оно? Индейская Америка станет французской или британской?

ОН: Французской, если французы придумают, что с ней делать. Или британской, если решение найдут тучные ганноверские Георги.