Стеф Пенни - Нежность волков
Сетон вытирал слезы. Стеррок подумал было, что Сетон вот-вот начнет непринужденную беседу, выпустит скопившееся в нем чудовищное напряжение, и тогда это станет шагом вперед. Он прикидывал, сколько ему еще подождать и как бы так вовремя раскланяться, прежде чем кто-то почувствует раздражение. А потом стало уже слишком поздно.
Голос Сетона показался резким и слишком громким:
— Меня не беспокоит, что там произошло, но я должен знать, что случилось с Эми. Я должен знать! Пожалуйста, расскажи мне.
— Я же сказала, что не знаю. Я больше не видела ее живой.
Даже Стерроку формулировка показалась странной.
— Ты хочешь сказать, что… видела ее мертвой? — Сетон весь напрягся, но сдерживал себя.
— Нет! Я вообще ее больше никогда не видела. Вот что я имела в виду.
Теперь девушка замкнулась и ушла в оборону. Как бы хотелось Стерроку, чтобы он прекратил спрашивать об одной только Эми; он все испортит, если так и будет бубнить о второй сестре.
— Ты вернешься вместе со мной. Ты должна. Мы должны продолжить поиски.
Глаза Сетона устремились вдаль и казались стеклянными. Стеррок положил ему руку на плечо, стараясь успокоить. Ему показалось, что Сетон этого даже не заметил.
— Пожалуйста, я думаю, нам нужно… Простите меня… — Теперь Стеррок обращается ко всем. — Это все перенапряжение. Вы представить себе не можете, как тяжело ему было все эти годы. Он сам не знает, что говорит…
— Господи, парень, конечно же я знаю, что говорю! — Сетон резко отбросил его руку. — Она должна вернуться. Она моя дочь. Как же иначе…
Сквозь пламя очага он ринулся к девушке, и она отпрянула. Это движение обнаружило то, что до сих пор скрывало полосатое одеяло, — она была на поздних месяцах беременности. Молодой человек встал, преграждая Сетону путь.
— Немедленно уходите. — Его английский был превосходен, но далее он заговорил на своем языке, обращаясь к переводчику.
Потрясенный Сетон рыдал и задыхался, но продолжал настаивать на своем:
— Ева! Это неважно. Я прощаю тебя! Только пойди со мной. Вернись ко мне! Моя драгоценная! Ты должна…
Стеррок с переводчиком буквально на руках вытащили Сетона из вигвама и отвели к лошадям. Им удалось посадить его в седло. Стеррок уже не помнил, как они уговорили его уехать. Сетон безостановочно взывал к дочери.
Через год Сетон умер от удара. Ему было пятьдесят два. Он больше так и не увидел Еву, и, несмотря на дальнейшие поиски, им не удалось отыскать ни малейшего следа Эми. Порой Стеррок сомневался, существовала ли она когда-нибудь вообще. Ему было стыдно за свое участие в этом деле: он хотел прекратить поиски, ибо одержимость Сетона стала очевидной — встреча с Евой многое объяснила следопыту. И все же он не мог заставить себя все бросить — человек и так слишком настрадался. Так что Стеррок продолжал заниматься этим делом без особого смысла и удовлетворения. Потом он жалел, что не нашел кого-нибудь на свое место. Но тот вечер в Берк-Фолсе неким образом связал двух мужчин обетом молчания, и самое странное было вот что: Сетон отказался признать, что они нашли Еву; он настаивал на том, что это оказалась очередная ложная тревога и совершенно другая девушка. Он и Стеррока уговорил хранить молчание, и Стеррок неохотно согласился. Только Эндрю Нокс был посвящен в тайну, да и то случайно.
Раз или два Сетон порывался вернуться в Берк-Фолс и постараться склонить Еву к отъезду, но как-то вяло. Стеррок подозревал, что он и не собирался. Не ставя в известность Сетона, через неделю Стеррок вернулся, чтобы поговорить с ней, но никого там не нашел. Впрочем, он сомневался, что ему удалось бы чего-нибудь добиться.
~~~
Дорога на север вдоль реки тянет всех, как магнитом. Судя по слухам, все больше людей готовы отправиться в путь. Искатели вслед за другими искателями. Конечно, ее это не касается. Но и ее тянет — вот почему она здесь. На тропе у реки резкий ветер бьет Марии в лицо. Деревья теперь голые, под копытами лошади чавкает гнилая листва и снежная каша. Мария видит скользкую глыбу утеса Конская Голова, под которым вода, закручиваясь, образует омут. Летом они с Сюзанной ходили сюда купаться, но несколько лет назад перестали. Мария больше никогда не плавала после того, как увидела это в воде.
Вообще-то она не была с теми, кто все обнаружил, — стайкой мальчишек, пришедших порыбачить, но их крики привлекли внимание Марии и ее лучшего в то время друга, Дэвида Белла. Дэвид оказался единственным в школе, кто искал ее расположения; они были не возлюбленными, но изгоями, объединившимися в сопротивлении всему остальному миру. Они бродили по лесу, курили и обсуждали политику, книги и недостатки своих сверстников. Марии не слишком нравилось курить, зато нравилось заниматься чем-то запретным, так что она себя заставляла.
Услышав истошный крик, они побежали по берегу и увидели мальчишек, глядящих в воду. Те смеялись, что совсем не вязалось с недавними тревожными воплями. Один из мальчишек обернулся к Дэвиду:
— Гляди! Ты такого не видел!
Они подошли к самому берегу, уже улыбаясь в предвкушении, а затем увидели то, что было в воде.
Мария в ужасе закрыла лицо руками. Река сыграла с ними шутку. Из бурой глуби, медленно вращаясь, тянулись руки, словно отбеленные и слегка раздутые. Затем показалась голова, поворачивающаяся к ним то лицом, то затылком. Лицо и сейчас стоит у нее перед глазами, и все же она не смогла бы его описать — открыты или закрыты были глаза, как выглядел рот. Был некий особый ужас в ленивом движении трупа, попавшего в водоворот; по какой-то причудливой случайности он вертикально крутился на одном месте с руками, вскинутыми над головой, словно танцевал джигу, и она не могла оторвать от него взгляд. Она понимала, что он мертв, но не узнавала его. Даже потом, когда ей сказали, что это доктор Уэйд, она не могла сопоставить лицо в воде с тем, какое помнила у пожилого шотландца.
И сейчас, все эти годы спустя, ей приходится заставить себя заглянуть в темный омут. Просто чтобы убедиться: там никого нет.
Всю дорогу домой Дэвид держал ее за руку. Он был необычно для него молчалив и, прежде чем они вышли из леса, потянул ее за дерево и поцеловал. Марию напугало отчаяние в его глазах; она не понимала его причину. Вся оцепеневшая, она не могла ни ответить ему, ни как-то воспротивиться, так что просто вырвалась и поспешила домой, а он зашагал следом. Их дружбе так и не вернулась былая непринужденность, а на следующее лето его семья переехала на восток. До Роберта Фишера он оставался единственным парнем, пожелавшим ее поцеловать.
Примерно через час Мария подъезжает к хижине Жаме и спешивается. По неплотной корке снега она, обходя сугробы, направляется к двери. На холодной крыше тоже лежит снег, вся хижина кажется маленькой и подавленной. Возможно, убийства будет достаточно, чтобы отпугнуть возможных покупателей там, где мало оказалось утопленника.
Вокруг хижины масса следов, в основном детей, бравших друг друга на слабо. Но перед дверью земля ровная — последнее время сюда никто не заходил. Мария твердо ступает на нее. Дверь замотана проволокой. Разодрав кожу на большом пальце, она разматывает ее. Внутри она никогда не была: Жаме вовсе не считался подходящим знакомством для девушки из приличной семьи. Она невольно бормочет извинения его духу или чему-то в этом роде за непрошеное вторжение. Она всего лишь хочет убедиться, что костяная табличка не осталась незамеченной где-нибудь в углу, повторяет себе Мария. Такая мелочь, как костяная табличка, запросто может заваляться. А еще Мария заставляет себя сделать то, чего боится, хотя и не может точно определить причину своего страха.
Сквозь затянутые промасленной бумагой окна еле пробивается свет, и возникает странное чувство, будто вся хижина покрыта саваном. Здесь очень тихо. Внутри нет ничего, кроме пары ящиков из-под чая и печки, ожидающей новых рук, способных вернуть ее к жизни. И пыль, словно снегом припорошившая пол. За Марией остается цепочка следов.
Даже в пустом доме обнаруживается куча вещей, когда начинаешь искать: старая кухонная утварь, обрывки газет, пригоршня гвоздей, клок волосяной набивки (она вздрагивает), шнурок от башмака… Все то, что люди не потрудились унести как ничего не стоящее; ведь такие вещи не нужны никому, даже человеку, который здесь жил.
Мы так мало после себя оставляем.
Сейчас у нее нет никакой возможности понять, что за человек был Лоран Жаме. Наверху, куда она наконец рискует подняться, только пара полупустых деревянных ящиков. И ни в том ни в другом нет ничего похожего на костяную пластинку, однако она откапывает кое-что еще, кое-что, спрятанное между дверной рамой и стенкой (и что это ей взбрело в голову туда заглянуть?).
Кусок оберточной бумаги, в какую заворачивают покупки в лавке Скотта, а на нем кто-то сделал карандашный набросок Лорана Жаме. У Марии пылают щеки: Жаме на рисунке лежит в постели, явно спящий, обнаженный. Должно быть, его рисовали летом, потому что простыня скомкана у него в ногах, словно в ночи он откинул ее. Художник явно неопытный, но рисунок изящный и явственно интимный. Мария чувствует не только жгучее смущение при виде обнаженного мужчины, но еще и стыд, словно она проникла во что-то глубоко личное, в самые укромные уголки чьего-то сознания. Потому что художник, кем бы он ни был, любил Жаме; в этом у нее нет никаких сомнений. Тут она замечает нечто вроде подписи, нацарапанной среди небрежных линий, покрывающих лист. Похоже на «Франсуа». Без «а», здесь у нее нет сомнений. Не «Франсуаза».
