Брэйн Даун - Код Онегина
— Шутники, — сказал Саша и дернул льва за кольцо. За воротами что-то заревело басом. Никогда Саша
у собаки такого рычанья не слышал. Потом послышались шаги, и приятный женский голос спросил:
— Кто там?
— Откройте, пожалуйста! — сказал Саша. — Мы заблудились… Водички напиться…
Ворота медленно поехали в стороны, и Саша с Левой увидали поросшую низким кустарником аллею, а на аллее — толстую пожилую негритянку в полосатом платье и фартучке, на шее — яркие бусы, ниток десять, все перепутанные. В руках негритянка держала двуствольное ружье. Оба дула глядели Саше прямо в лоб. У ног ее сидел медведь-подросток. Медведь был в ошейнике, но без намордника и без цепи. В глубине сада, у большого белокаменного коттеджа, маячили шесть или семь курчавых головок
— Проходить, пожалуйста, — сказала негритянка, улыбаясь во все свои сорок или пятьдесят белоснежных зубов и не опуская ружья, — добро пожалуйста… Кока-кола пожалуйста? Квас? Квасить? Пожалуйста?
— Thank you please, — сказал Саша, — we are welcome…
Никогда-то он толком не знал английского, а теперь и подавно все перезабыл. Лева знал английский получше, но это было все равно: негритянка по-английски не говорила.
— Баня пожалуйста, — сказал Лева, — пожалуйста… Мы заплатим, честное слово, у нас есть деньги.
— Да-да, конечно, пожалуйста. Есть финский сауна, есть ванна джакузи.
Она наконец опустила ружье, и они вошли.
XVIII
— Прощайте, Машенька. Благодарим за гостеприимство.
— Всего доброго, — отвечала Верейская вежливо, но сухо.
Агенты уезжали. Они передислоцировались в райцентр.
— Не бойтесь, эти преступники вас больше не потревожат.
— Вы их поймали?
— Да, — солгал Геккерн, — мы их поймали.
Маша не изменилась в лице. Пожалуй, она не была таким уж вредным для России человеком, просто в ту ночь, когда Геккерн ее допрашивал, у нее настроение было плохое — репрессированный дедушка и всякая такая чепуха… Геккерн хотел, чтобы Маша ушла прежде, чем спустится Дантес. Она стояла, не уходила, но, слава богу, приехал Верейский — попрощаться с высокими гостями. Геккерн пожал ему руку. Рука Верейского была как снулая рыба, а выражение лица — откровенно брезгливое. Он не прощаться приехал, а — оградить от прощаний свою жену.
Да, Мария была не опасна, но потенциально опасен был как раз ее муж, всегда готовый всадить нож в спину человеку, чью руку держит в своей. Геккерн понял, что препарат не очень хорош. Препарат не позволял допрашиваемому утаить или исказить факты, такой препарат был бы полезен для уголовного розыска, где все просто: приходил — не приходил, убил — не убил, пойду завтра грабить банк — не пойду; но для органа, в чьем ведении были куда более тонкие материи, препарат не годился. Не факты и даже не конкретные намеренья были самой страшной угрозою России, но — мысли и чувства. Но тут-то препарат был бессилен. Еще нет, к сожалению, такого препарата, чтобы ни одной мысли и ни одного чувства невозможно было утаить.
Но теперь уже поздно было менять что-либо. Телефон оставлен на прослушивании — и этого довольно. Напарник спасен, вот что самое главное. Геккерн понял, что Дантес находится на пути к спасению, когда тот, садясь в машину, оглянулся и увидел, как на крыльце Мария бесстыдно прижимается к мужу и целует его седую голову.
XIX
К ужину приехали из райцентра все остальные взрослые. Их было пятеро: белый старик, двое черных мужчин и две черные женщины. Они все — кроме старика, старик был русский и звался Аликом — были родом из государства Чад. Главой семьи была высокая и очень черная женщина по имени Рита (Патриция то бишь). Дети, что постарше, были ее детьми, то есть не совсем ее, а частично второй и третьей жен ее мужа, который вместе с остальными женами был убит вооруженными повстанцами-мусульманами, что набежали в Чад из соседнего Судана, где беспрестанно шла гражданская война. В самом Чаде тоже недавно закончилась гражданская война, и похоже было, что не за горами новая, да тут еще эти повстанцы крушили все на своем пути, и Рита решила бежать. Оба мужчины были братьями Риты, а вторая женщина — их женой, и младшие дети были ее. Пожилая женщина с ружьем была матерью Риты, а русский старик Алик — ее мужем.
Там, в Чаде, они продали свои дома, коров и все остальное имущество одному знакомому арабу и убежали от своей войны в Россию, потому что муж Риты учился в Москве на агронома и все время рассказывал, какая это добрая страна. Но, по-видимому, он что-то преувеличивал, или же Россия сильно изменилась; они поняли это, когда их хутор в Подмосковье сожгли в четвертый раз. Тогда они уехали из Подмосковья в Новгородскую область и выбрали самую захудалую деревню. Они сперва выкопали ров, возвели крепостную стену и купили ружья, а потом уж начали строить дом и покупать скотину. Здесь, в медвежьем углу…
— Так вы медведя тут в лесу подобрали?!
— Нет. Мы были в городе. Там был человек, с ним был чимисет, медведь по-вашему, очень маленький. Человек был фотограф. Дети фотографировались с чимисет. Потом дети плакали, просили купить его. Фотограф бил его. Мы дорого платили. Мы купили медведя.
Они все, кроме Ритиной матери, говорили ло-руески очень чисто и даже порой щеголяли старомодными словечками, вычитанными в русских книжках, но фразы их были по преимуществу коротенькие, как у детей. Длинными фразами иногда говорила только Рита, которой муж в юности привил любовь к русскому языку (или, может, она просто была способней других).
…Здесь, в медвежьем углу, где северяне были слишком меланхоличны даже для того, чтобы воровать, никто не трогал ни их, ни их коров и свиней. Они сдавали мясо по прямому договору на мясокомбинат, а сметану, картошку, фрукты и овощи сами продавали на рынке; они давали деревенским те же фрукты, овощи и молоко от своих коров — не за деньги, а так, чтобы завоевать их расположение; деревенские плевались, но брали, а некоторые даже и не плевались; они разрешали деревенским копать и рвать чего сколько захочется с картофельного поля и с огорода, и деревенские не стеснялись, зато однажды не позволили какому-то пришлому русскому украсть у их негров свинью; мать Риты познакомилась на вокзале с бомжом Аликом и вышла за него замуж; детей каждое утро на «уазике» возили в школу, что в соседней деревне; батюшка из райцентра крестил самого младшенького ребенка, и все было хорошо.
— Почему у вас нет перед воротами рва? Полагается мост подъемный…
— Был мост, — ответил младший брат Риты. — И ров был. Деревенские падали. Один чуть не утоп.
— Они к вам часто ходят?
— Да почитай что кажиный день…
Но в последнее время опять начались неприятности: стали наезжать какие-то люди из города и требовать денег. Никто не знал, что это были за люди, они не имели отношения ни к администрации, ни к налоговым органам. И строить здесь вроде бы никто ничего не собирался — кому нужно строиться в таком захолустье?
— Что бы ни было, а лучше заплатить, — сказал Лева, — отнимут они вашу ферму…
Саша окрысился на Леву. Саша абсолютно ничего не имел против этих милых и несчастных африканцев и сочувствовал им, но ему неприятно было, что Лева перед африканцами высказывает такое нехорошее суждение о русских людях. «Их бы в Покровское, — думал он, — там все, блин, интернационалисты… Ходили б за страусами и жили припеваючи… С Машей болтали по-французски…» Он помрачнел: не нужно было вспоминать о Покровском. «Но вроде все как-то обошлось… Потом, когда жизнь наладится, я приеду, и она…»
— Не отнимут, — сказал младший брат Риты, — они…
— Они уже ушли, — перебил его старший брат и ослепительно улыбнулся.
— Вы им заплатили, и они ушли?
— Нет. Мы хотели, чтоб они ушли. И они ушли.
— Вы колдуны? — спросил Саша. — Вуду знаете?! Его одолевали жуть и любопытство. Мать Риты, не зная, чем занять гостей, водила их по дому и остальным владениям, все показывала: ничего интересного или странного он не увидал. В саду не было яблонь, как в Покровском: строились-то на пустом месте… Смородина, жимолость, розовые кусты, астры… Парники
с помидорами, огурцы уже убрали… Гора навоза… Поросята толстые… Маслобойка, какие-то сельскохозяйственные машины, черт знает, как они называются, негритянка тоже путалась…И в доме было обыкновенно: беспорядок, конечно, — девятеро детей! — но беспорядок самый заурядный. Мебель как у любой более-менее зажиточной семьи. В огромной кухне были развешаны сухие пучки трав — для засолу и маринаду, а также для лечения болезней, объяснила бабка, — но и на даче Катиных родителей, к примеру, кухня была разукрашена такими же пучками, а уж что это конкретно были за травы — фиг поймешь. Единственное, что резало глаз, было нелепое пристрастие обитателей хутора к «русскому» ширпотребу: бесчисленные матрешки с Арбата, самовары, дешевые иконки, полотенца с петухами… Книжки в доме все были русские: классика из «Библиотеки школьника» да детективы в дебильных обложках. И ужин был обыкновенный: салат, телятина, вишневый компот, варенье к чаю. Дети не ели со взрослыми, их бабушка кормила раньше. Старшие дети ушли на двор заниматься скотиной, а младшие поднялись наверх, и слышно было, как они играют с компьютером в стрелялки.
