Меир Шалев - Русский роман
А Бускила, слегка испуганный и наполовину спрятавшись за моей спиной, прошептал: «Вот увидишь, Барух, теперь все будет в порядке». Он знал некоторых из них — тех, которые решились уже при жизни купить участок для своей могилы.
Пионеры осматривали кладбище, как годы назад, впервые спустившись в Долину, осматривали ее землю. Навстречу их шагам из-под земли поднялась дедушкина дрожь, и этим старикам не нужно было даже прикладывать ухо к земле. Их широкие ступни собирали эти звуки в корзины их тел. У меня не хватило духа следовать за ними. Стоя у забора, я смотрел на них и думал, что Бускила прав, потому что мои споры со старейшинами Долины и впрямь подходят к концу.
Они разошлись по своим деревням, и вскоре стало ясно, что гниющее тело дедушки и мешки с деньгами Розы Мункиной и других предателей-капиталистов не удовлетворились тем, что отравили сад и нарушили привычный распорядок жизни. Через несколько недель после этого визита голоса старейшин начали расползаться по Долине, словно там, на кладбище, они все сговорились друг с другом. Пинес, натренированный на пристальных наблюдениях и тщательной регистрации результатов, первым догадался, что происходит. Опомнившись от страха, вызванного собственными слезами, он стал различать вокруг себя всхлипывания и покашливания других и понял, что это не жалобные стоны кротов, попавших в ловушки, и не вопли плодов, опрыскиваемых пестицидом.
«Голос слышен в Раме, — процитировал он, — вопль и горькое рыдание»[164].
Тихий, сверлящий и всепроникающий звук глубоких, горловых откашливаний, перехваченного дыхания и проглатываемого плача сотрясал ночной воздух. Вой, который уже не могли остановить стиснутые челюсти. Еле слышный, вытекал этот звук из орлиного, в тяжелых складках, горла, без труда одолевая сопротивление облысевших десен и дергающихся губ. «Они размягчают землю», — сказал Пинес и неожиданно поведал мне, какими потрясающими способностями закапываться обладают некоторые насекомые.
Потом слухи начали катиться по деревням, точно колесо, подгоняемое горными ветрами. Религиозный старик парикмахер, который приезжал к нам раз в месяц на своем древнем мотоцикле, рассказал, что Иошуа Кригер, птицевод из кибуца Нир-Яков, который изобрел «инкубатор без керосина» и сформулировал программу первой трудовой коммуны в Гедере, объявил всем, что его ноги пустили корни. Само по себе это никого бы не обеспокоило, когда бы старый Кригер не вздумал пустить корни именно в день своего девяностолетия, которое отмечалось при большом стечении народа, и к тому же в точности возле распределительного водяного вентиля, где Кригер мешал прокладке оросительных линий и тракторам, которые как раз в этом месте заканчивали очередной прямоугольник вспашки. Всякий раз, когда его пытались сдвинуть оттуда, он начинал жутко вопить, утверждая, что они рвут его нежные корешки и причиняют ему адскую боль.
В конце концов, рассказывал парикмахер, его выкопали вместе с огромным комом земли вокруг ног и снова посадили среди кипарисов на выезде из кибуца, где он и остался стоять, приветливо помахивая рукой всем проезжающим, набрасываясь на смущенных волонтерок из-за границы и докучая всем нелепыми прогнозами погоды.
Ицхак Цфони, первым проложивший борозду в восточной части Долины, ведя плуг одной рукой и стреляя во все стороны другой, принялся кружить по своей деревне с корзиной красноватых, в мягкой скорлупе, яичек в руках, утверждая, что сам снес эти яйца. Он пытался заставить своих детей и внуков сделать из них яичницу и сам ел их, уверяя, что они приносят вечную молодость.
«В этом есть определенная логика, — сказал Пинес, разглядывая в зеркале, как пострижен его затылок. — Съедая снесенные нами яйца, мы превращаем прямолинейный ход времени в круговой цикл».
А Зеев Аккерман из соседнего с нами кибуца наконец-то закончил сборку своей «пищемолочной машины» и объявился с ней и со своим смущенным сыном на «Кладбище пионеров».
Я хорошо помнил их с той поры, когда ходил к дедушке в дом престарелых. Аккерман долгое время был кибуцным водопроводчиком и не переставал жаловаться на «отношение земледельцев». Те входили в кибуцную столовку, окруженные запахами земли и трав, а он, весь в хлопковом масле и парах мыла и канализации, смотрел на них, «этих пшеничных принцев», и мучительно им завидовал.
Сейчас, в доме престарелых, он издевался над кибуцниками, которые раз в месяц приходили к нему на поклон, умоляя, чтобы он открыл им, где проходят те водопроводные и канализационные трубы, которые он упрятал в земле за десятки лет до того. Никто, кроме него, не знал расположения этих труб. Садовники-декораторы тоскливо смотрели, как землекопы корежат разбитые ими лужайки, чтобы найти, где протекают или забились трубы той секретной сети, план которой злобный старик фанатично охранял от посторонних.
«Копайте, копайте! — усмехался он. — Покопаетесь поглубже под землей Израиля, все там найдете».
Все свое свободное время и огромные технические познания он посвящал теперь всепоглощающему делу своей жизни. «Месть конструктора» — так он называл эту работу. Весь день напролет он занимался своей «пищемолочной» машиной, собранной из труб, баков и маленьких сверкающих солнечных батарей, доводя ее клапаны на токарном станке, принадлежавшем ремонтнику дома престарелых.
Появление дедушки среди престарелых невероятно возбудило старого Аккермана. «Как много мы с тобой могли бы совершить, если б не этот твой дружок Элиезер Либерзон с его любовью», — сказал он дедушке, добавив, что не забыл и историю с коровой.
Он спросил, как поживает Циркин-Мандолина и «Трудовая бригада имени Фейги», смахнул слезу, припомнив бабушку, которую назвал «образцовой пионеркой», поинтересовался здоровьем Зайцера, с которым когда-то работал в Явниеле, а потом схватил дедушку за рукав, усадил на кровать и начал читать ему длинную лекцию о том, как работает его машина, которая перевернет все народное хозяйство.
«Больше не будет тяжелой работы и тяглового скота, ни в зной, ни зимой. Моя машина будет вырабатывать пищу прямо из земли, воды и солнца. Все, что делают эти твои растения — пьют и дышат, поглощают солнечный свет и цветут, запасают питательные вещества и плодоносят, — все это сделает машина».
Он вытащил из-под машины большой таз, наполненный землей. «Сюда я наливаю воду, смешанную с необходимыми химикалиями, здесь лучи нашего доброго солнца ударяют по зеркалам, а вот тут у меня кнопки».
«Смотри, Барух, — сказал он, когда из недр машины послышался сдавленный утробный звук. — Машина выдала свой урожай — редьку с баклажанами».
Он покрутил несколько рукояток, и, действительно, из машины, со скрежетом и хрипом, выползла мутная и медленная струя размолотого пюре. Старик зачерпнул ложечку и с сияющим лицом поднес к моему рту.
«Попробуй, попробуй! — умоляюще попросил он. — Настоящая редька. Ты не почувствуешь разницы».
«Хватит, отец, хватит», — прошептал его пристыженный сын, и я вспомнил тот гигантский шесек, который он передавал со мной старику.
Всякий раз, когда я приносил Аккерману пироги и шесек, посланные сыном, он издевательски усмехался и говорил, что пирог вреден для кишечника, а шесек — «без косточек и такой, что его легко жевать» — его машина производит в более чем достаточном количестве. А потом с возмущением сообщал мне, что уже писал во все учреждения, но никто не принимает его всерьез.
«И твое молоко, — добавил он, — то твое молоко, которое ты приносишь дедушке, что само по себе, несомненно, достойно похвалы, я и его могу извлечь из своей машины, потому что она способна производить и молоко, и мед — ведь все это, с позволения, сказать, не более чем выделения. Но машину никто не зарежет, когда она состарится, и не сбагрит в дом престарелых. Не зарежет и не сбагрит!»
Его слова так потрясли меня, что я рассказал об этом Пинесу.
— Мы не думали, что когда-нибудь состаримся, — сказал Пинес, который с того времени, как поднялся на водонапорную башню и видел, как избивали Ури, тоже сильно постарел и ослабел от полного отчаяния. — Мы верили, что так же, как мы взошли в эту Страну вместе, и работали вместе, и заселяли Долину вместе, так же вместе и умрем.
— Это верно, — сказал Мешулам. — Ни в одном их уставе нет упоминания о старости. Все там есть — специальное питание для беременных товарищей, распределение рабочей одежды, покупка полуботинок для казначея. И только о том, что делать со стариками, с ними самими через многие годы, — ни слова.
— Но борьба с возрастом — это очень личная борьба, — вздохнул Пинес. — Это не дело коллектива. Когда придет мое время, я хочу только одного — встретить смерть в полном сознании.
Сегодня Аккерман похоронен на моем кладбище — шестой ряд, семнадцатая могила, а его пищевая машина валяется за кибуцным коровником. Сверкающая, забытая, немая. Несколько специалистов из Техниона[165], прослышав о ней, попытались привести ее в действие, но отчаялись. Ни одному человеку, кроме Аккермана, так и не удалось извлечь из нее «продукт», так же как дерево возле нашей времянки, на котором когда-то, по рассказам, одновременно росли абрикосы, лимоны, груши и айва, перестало плодоносить после смерти дедушки. Зеленое, хмурое и бесплодное, высится оно во дворе, и только растрепанные гнезда ласточек, эти нахальные нагромождения соломы и уворованных перьев, свисают с его ветвей.
