Сергей Алексеев - Рой
— Ой, сиротинушки мои горемышные! Ой, да на кого вас батюшко с матушкой-то покинули! Ой, да что они наде-елали-и…
Младшенькая подтягивала ей и жалобила бабку еще больше. Сбежавшиеся с округи старушонки хлюпали носами, морщили и так морщинистые лица и, когда жалость перехлестывала через край, причитали все, хором. Дети слышали это и уходили подальше, в конец огорода, где по залогам рос прошлогодний паслен, достоявший до весны. Девчонки рвали ягодки, делили их на всех поровну и ели.
— Баба воет, — говорила Дарьюшка. — Папка плиедет — плотокол составит. Я маленькая — не вою, она болсая — воет.
— Папка не приедет, — серьезно говорила старшенькая. — И мамка не приедет. Их браконьеры убили.
— А баба сказала, они на небо улетели, — грустно промолвила вторая по счету, Анечка. — Потому что они ангелы безгрешные.
— Ангелов не бывает, — сказала старшенькая. — Все это бабушкины сказки. Нам в школе говорили.
— Ну тогда они стали крылатые и просто улетели, — нашлась Анечка. — И теперь их браконьеры ни за что, ни за что не найдут.
— У меня все сопли текут, текут, — пожаловалась Наташа. — Ессе замуз не возьмут. Нос какой-то худылявый.
Если мимо их двора проезжала машина или проходили люди, они, где бы ни находились, бежали к воротам, висли на заборе и смотрели сквозь щели. А когда над головой пролетали птицы или самолеты, они задирали головенки и тоже смотрели за ними. Дарьюшка каждый раз падала на попку и махала ручкой:
— Ой, голова клузитца! Не могу плям…
Заварзин, послушав причитания сватьи, выбрал подходящую минуту, когда дети были на улице, и попросил, чтобы она не плакала и упаси бог не называла девчонок сиротками. Сватья обиделась и даже заругалась на Василия Тимофеевича, дескать, сам слезинки не прольешь и мне запрещаешь. Я по зятю плачу, по доченьке своей, а ты ходишь — дундук дундуком, и будто сына тебе не жалко, детей — сирот круглых. Он попытался втолковать сватье, что сейчас слезами горю не поможешь, что надо думать, как дальше жить, как детей поднимать. И если все сейчас в рев ударятся, то кто же за ребятишками станет смотреть? Похоже, сватья в тот раз ничего не поняла…
Василий Тимофеевич подогнал к воротам большой грузовик, выпрыгнул из кабины и сразу попал в руки девчонкам. Они ухватились за руки, за полы пиджака; старшая повисла на шее, уцепившись сзади, а Дарьюшка протянула руки:
— Хоцю на луцки, хоцю на луцки!..
Заварзин поднял ее на руки и услышал в избе сватьины причитания.
— Баба воет, — объяснила Дарьюшка. — Ты усол — она воет…
— Сейчас, — сказал Заварзин. — Поиграйте пока…
Он вошел в избу и, не обращая внимания на соседских старушек, поднес сватье кулак:
— Видала? Еще раз услышу — не возьму! Одна тут останешься!
Старушки разом умолкли, моргали вытаращенными глазами и дыхнуть боялись. Сватья тоже оборвала вой на середине своей причети и замерла с открытым ртом.
— Хватит нервы трепать! — добавил Заварзин. — Все! Пикнешь еще — так тут и будешь… Чтоб про сиротство больше не слышал!
— Ой, что ты говоришь-то, Василий? — испугалась сватья. — Одну не оставляй! Я ведь с ума сойду, одна-то!
— А ты своим воем и меня, и ребятишек с ума сведешь! — отрезал Василий Тимофеевич. — Грузиться надо! Машину пригнал…
— На ночь-то глядя… — начала было сватья, но прикрыла рот.
— Нельзя здесь больше оставаться, — тихо проговорил Заварзин. — Ребятишкам тяжело; стены эти…
Он вышел на улицу и сообщил девчонкам, что сейчас они будут грузиться и поедут. Дети обрадовались, в печальных глазах мелькнул маленький отблеск восторга. Дарьюшка запрыгала на одной ножке.
Заварзин постоял с шофером у калитки, покурил, дожидаясь грузчиков. Пришли два уполномоченных с Твердохлебовым и начали выносить вещи на улицу. А вещей-то, по стремянским масштабам, и было всего ничего, кроме детских кроваток, зыбок да ребячьей одежонки. Был, правда, сватьин сундук, бог весть чем набитый, изъезженный снегоход «Буран» и машина, когда-то подаренная Заварзиным и тоже почему-то неисправная. Василий Тимофеевич покопался в моторе, но так и не завел ее. Пришлось брать на буксир. Тем временем мужики сделали сходни и начали заводить двух коров. Коровы ревели, упирались, таращились на людей набухшими кровью глазами, и собравшиеся старушки тихонько плакали. Годовалого бычка и теленка со свиньей пришлось затаскивать волоком. Потом из плах соорудили загородку в кузове и погрузили вещи. Сватья вышла из избы последней, с поскребышком и иконой на руках. Присели перед дорогой кто где, и даже слегка возбужденные ребятишки притихли. Заварзин все поглядывал на улицу: должен был приехать Сергей. Не то всех ребятишек в «Волгу» не усадишь, тесновато будет, а в Тимофееву машину на буксире сажать опасно…
— Я хоть с соседями-то попрощаюсь? — пугливо спросила сватья.
Заварзин молча взял с ее рук девчушку. Та с любопытством выглядывала из ватного одеяла и ворочалась, стараясь высвободить ручку.
— Что ты ее завернула-то эдак? — сердито спросил Заварзин. — Не зима же… Ну-ко, давай ручки вытащим! Вот так!
Девочка взмахнула вольной рукой и немедленно засунула свои пальчики в рот Заварзину. Старшие девчонки окружили их, наделали из пальцев «коз» и стали «бодать» последыша. Дарьюшка прикосолапила к Заварзину и осторожно пропихнула головку под его руку…
Соседи провожали их тихо; сватья прощалась с оглядкой и шептала, предупреждала своих подружек, чтобы не плакали.
— Не любит он, уж молчите…
— Ишь, сам хоть бы слезинку уронил и другим не дает, — ворчали старушки. — Крепкосердый, должно быть, сват-то у тебя… Ой, достанется тебе, девка.
— Дак теперь жизнь такая у меня, — косясь на Заварзина, шептала сватья, но из-за глухости — громко. — Раз горе такое — как скажет. Ведь без него-то как? Эдакая орава… Сами-то упокоились, а нас мучиться оставили.
Заварзин не выдержал: похоже, назревал всеобщий рев. Жалость выплескивалась через край.
— Ну все, хватит! — приказал он. — Садись в машину!
Сватья расцеловалась со старушками и потрусила к «Волге».
В это время подъехал Сергей. Детей рассадили в две легковушки, меньших обложили подушками, чтобы не бултыхало на разбитой дороге, но тут заволновалась старшенькая:
— Ой, а рассаду-то, рассаду! Ведь уж взошла хорошо и большая…
— Некуда рассаду, — вздохнул Заварзин. — Да и темно уже…
— Мама посеяла, — тихо сказала старшенькая.
— Пойдем, где она? — Василий Тимофеевич покружился по двору, нашел ящик. — Раз мама сеяла — пускай растет.
Они стащили половики с парника, завернули пленку и стали копать рассаду. Одного ящика не хватило даже на капусту, а еще двести корней помидоров… Заварзин вернулся во двор и увидел возле ворот красный «Москвич». Катя Белошвейка уговаривала Сергея пересадить к ней в машину двух детей.
— Нам не тесно, — сказал Заварзин. — Уезжай, Катерина. Я тебя не просил помогать, уезжай.
Ребятишки таращились на них, и сквозь задние стекла белели их настороженные лица.
— Дождешься от тебя, — Катерина блеснула глазами. — Ты с ума сошел, Василий. Ты детей взял, а за ними уход…
— Все! — отрезал он. — Это мои дети, управлюсь!
Прихватил пару ящиков и направился было в огород, но вернулся, опустил голову.
— Если можешь, увези рассаду… Валя сеяла, пропадет.
— И за это спасибо, — бросила она и взяла из его рук ящики. — Хоть рассаду доверил.
Наконец все собрались, расселись по машинам, и Заварзин махнул рукой шоферу грузовика. Гомонящие ребятишки разом стихли, кажется, дышать перестали. Только Дарьюшка закричала:
— Поехали! Поехали! Ула-а!..
Василий Тимофеевич обернулся. Девчонки стояли на заднем сиденье на коленях и, сомкнувшись головенками, смотрели сквозь стекло на уплывающий дом…
Чтобы согреться, Иона бегал вокруг мертвяка, часто спотыкаясь о трос, и не чувствовал боли, пока не увидел в кровь разбитые пальцы на ногах. Однако согреться так и не смог, хуже того, обвязывая порванной рубахой ступни, понял, что не высидеть ему ночи на голом берегу: стоило лишь на минуту остановиться, как начинался жгучий озноб и трясучка. Тогда он вспоминал, что где-то рядом проходит дорога — гладкая, накатанная полевая дорога вдоль берега, по которой они в былые времена ребятишками играли в «поп-гонялу». По ней не то что босиком — боком катись.
Иона кое-как забинтовал раны на ногах, ступил в сторону от мертвяка и тут же потерял его из виду. Опустившись на четвереньки, он стал щупать землю руками, боясь пропустить в темноте колеи, и скоро впрямь наткнулся на дорогу. Только давно неезженная дорога уже заросла травой, покрылась муравьиными кочками и кротовыми ходами, однако все, же просматривалась далеко вперед. Он побежал неторопко, трусцой, постепенно разогреваясь и набирая скорость. Он старался не думать, что впереди целая ночь такого бега, а под утро станет еще холоднее, поэтому вспоминал, как играли в поп-гонялу.
