Мария Амор - Скажи «Goodbye»
— Мам, а ты не боишься здесь жить?
— Я? Здесь? — Анна опустила окно в машине и поздоровалась с солдатиком, проверявшим машины на пропускном пункте с территорий. — Да это самое безопасное место на земле.
«Да, — подумала Мура, — если ползком да перебежками по домам знакомых, и избегая общественного транспорта».
Но как бы Мура не ехидничала, в глубине души ей было ясно, что она не мудрее и не дальновиднее остальных. Ей просто больше повезло. Или меньше. Но у нее был выбор, а у большинства людей его не было, и это была единственная страна, где они могли жить. Поэтому Муре не дано было освободиться от стыда перед израильтянами за свою заморскую безопасность.
— Ладно уж, не терзайся, — благородно простил ее брат Даниэль. — Наоборот, гордись тем, что осуществила доныне неизвестный науке процесс превращения из бабочки в куколку…
Они сидели на террасе кафе в Синематеке, и Мурка угощала, но Данька был выше таких мелочей, и не находил, что из-за этого он должен быть к сестре добрее необходимого. Он распивал бутылку замечательного «барона», а Мурка курила, обещав расправиться с собой за это по возвращении в Америку.
— Ну как, не скучаешь по всему этому? — брат прищурил зеленые глаза на крепостную стену Старого города и на долину Гееномскую, поросшую оливами. В тоне его ощущалась присущая местным жителям гордость «своей маленькой, но такой многообразной и необыкновенной страной». Как и все израильтяне, он привык к лести туристов и к преклонению перед героизмом и сельскохозяйственными достижениями Израиля.
Но по чему, собственно, Муре было скучать? Конечно, перед американцами, постыдно проморгавшими Бин Ладена и совершавшими все возможные глупости в Ираке, бывший израильский офицер и сотрудница Моссада гордилась очередным хирургически точным уничтожением хамасовских лидеров и мысленно строго ставила недотепам-пентагоновцам на вид знаменитое умение израильских секьюрити распознавать террористов, исходя из «рашиал профайлинг», на который никак не могли решиться белоручки америкашки, упорно продолжавшие просвечивать подошвы ботинок у нордических старушек. Но вблизи было видно, какой ценой достигаются эти сверхъестественные успехи израильских сил безопасности. При входе в кафе или банк шмонали всех входящих, у стратегических пунктов, вроде почты, раввината или центральной автобусной станции, все сумки пропускали сквозь рентген, а публику прогоняли через электронные ворота. Умение израильтян постоянно просеивать все население сквозь сито безопасности восхищало, но вызывавшая его необходимость пугала. Улицы были полны солдат. За шесть лет жизни в Америке Мура видела американских солдат только на экране телевизора. Разумеется, они существовали, но воевали в достаточно отдаленном Ираке, а израильские солдаты в течение ближайших двух недель защищают саму Муру и ее детей. У всех автобусных остановок маячили тоскливые фигуры парнишки или девушки с повязкой секьюрити на рукаве, их обязанностью было не пропустить потенциального террориста внутрь автобуса, преградив ему путь собственным телом. Муре было стыдно на них смотреть, ей казалось, что она, американка, не заслуживает того, чтобы израильские ребята рисковали ради нее своей жизнью. Двухнедельный визит уже не представлялся достойным восхищения выражением солидарности. Призывы Анны создать группу поддержки Израиля, ее идеи фестиваля израильского искусства и выставок израильских художников начинали казаться вполне достойными занятиями, не оправдывающими, но хотя бы смягчающими чувство вины за обывательское счастье.
Иерусалим сразу стал играть и забавляться Мурой. В Милуоки «фрау доктор», мать двух сыновей, не таскалась по ночам в пьяном виде по городским паркам. А здесь в один из первых же вечеров Мурка крепко выпила со старинной свой приятельницей Иркой Ковалевой, и уже после полуночи обе они, изрядно пьяненькие и счастливенькие, выползли на пустую субботним вечером улицу Кинг Джордж. Какая-то сила понесла их вглубь городского парка. Впереди с безумной устремленностью и прытью бесстрашно неслась между кустами Ирка, рассказывая не то сон, не то какую-то повесть, а Мурке было жутко бродить по пустому темному парку, но еще страшнее остаться одной, и пришлось плутать вслед за подружкой по зловещим дорожкам, пока обе они вдруг не уперлись в непроходимую заросль жасминных кустов, за которыми едва виднелось освещенное окно в маленьком вросшем в землю особнячке. И Мурка почему-то полезла подсматривать в это окно, как будто могло оказаться, что внутри склонился над лэптопом красивый парень в свитере. А Ирка тем временем прерывающимся, тоненьким голоском убеждала Муру, что стала бы хорошей и преданной крестной матерью ее сыновьям. И Мурку это так тронуло, что она выпала из кустов, и заплакала из благодарности за душевную доброту и оттого, что невозможно в жизни вернуться в свое прошлое. И Ирка тоже села рядом и тоже плакала.
Порыдав над своей несчастной судьбой, оторвавшей от всего родного и забросившей в чужую, далекую Америку, Мура вспомнила, что у нее, и в самом деле, есть два сына, и оба спят сейчас у бабушки в Мевасерете, пока их мать шляется невесть где. И она почувствовала, что материнский долг призывает ее вернуться к своим детям. Для этого надо было найти такси, так как машины у Муры не было; она обещала Сереже вернуться с детьми живой и здоровой, и отвыкнув от здешней манеры вождения, благоразумно не садилась за руль, благо в течение дня ее всюду возила Анна. А в эту субботнюю ночь работали только таксисты-арабы. Мурка обреченно села в машину к одному, а Ирка еще долго торговалась насчет цены, повиснув на дверце, и несчастный таксист, чтобы хоть какой-то навар поиметь с этой поездки, поехал большим кругом, через арабскую часть города, в надежде найти попутчиков. И Мура как назло вспомнила все истории о заложниках, которым в Ираке отрубают головы, и чем глубже в арабские переулки завозил ее палестинский водитель, тем меньше ей все это нравилось. Время от времени такси останавливал какой-нибудь прохожий, и каждый раз арабы долго торговались по-арабски, и при этом поглядывали на нее, и Мурка сочиняла всякие возможные зловещие сценарии их диалога, так что, когда в конце концов таксист сгрузил-таки ее, живую и невредимую, у родительского порога, Мура щедро уплатила ему первоначально просимую сумму, решив, что доставку евреек живыми по назначению следует всячески поощрять.
На следующий день раскаивающаяся пьянчужка с тяжкой головой проходила по Русскому Подворью и видела, как на пятачке между тюрьмой, автостоянкой и церковью под дождем, средь полицейских и машин, топтался робкий крестный ход, и пьяная готовность крестить сыновей как-то поубавилась.
С ней успели случиться и не столь безобидные происшествия, как ночная поездка с водителем-палестинцем. В самых диких местах Америки ни в одном из ее путешествий ей ни разу не понадобился заветный, хранимый в багажнике рулончик туалетной бумаги, а здесь, когда детям срочно потребовался общественный туалет, и наконец, после долгого их терпения, нашелся один, на заправке, то в нем не оказалось ни клочка туалетной бумаги, но для Матюши и Тома было поздно… И это была такая трагическая история, что даже вспоминать этот кошмар у Мурки не хватало духу.
И город сразу окунул Муру в свою атмосферу левантийской необязательности и постоянных праздников. В кратких промежутках между праздниками во всех присутственных местах образовывались гигантские очереди, и естественно Муре необходимо было во всех них стоять. И, разумеется, у всех в очереди, без исключения, были свои особые обстоятельства, и все вместе доказывали чиновникам уникальность собственного случая, требующего исключения из общих правил, и обстоятельства всех их принимались во внимание… Из-за этой человечной бюрократии, в скандалах и пререканиях, Мурка с удовольствием обнаружила, что иврит нисколечко не забыла, зато забыла в мэрии удостоверение личности, без которого в Америке можно запросто хоть президента ходить выбирать, а в Израиле даже счет за воду не уплатишь. Хорошо, тетка-чиновница нашла забытый документ, отыскала каким-то образом телефон Анны и сообщила о находке. А следующий день Мура провела в обходе всего делового центра города, здание за зданием, подъезд за подъездом, в поисках позарез понадобившегося нотариуса, но все нотариальные конторы были либо наглухо заперты, либо оснащены ничего не знающими и не ведающими секретаршами. Самих же нотариусов, которые в Милуоки сидят в каждом банке, и на каждой почте, и за пару долларов, а то и бесплатно удостоверяют любую подпись и копию, здесь не было и в помине. В конце концов один обнаружился — старичок, из тех, которые назло жене каждое утро тщательно повязывают галстук и добредают до присутственного места, чтобы усердно мешать там перенявшим дело отпрыскам. Старичок Мурке страшно обрадовался, важно велел молоденькой помощнице сочинить требуемую доверенность на Анну, а сам тем временем начал подробно рассказывать редкой клиентке историю своей далекой юности, начиная с того, как он окончил с золотой медалью гимназию в Киеве, и его послали учиться в Вену. Но там был антисемитизм, и старичок уехал в Мюнхен. Там тоже свирепствовал антисемитизм, и старичок, собственно, тогда он, конечно, был юношей, двинулся дальше, в Брюссель, где тоже было не без антисемитизма, и откуда в 1937 году счастливчик умудрился перебраться в Израиль. Он расспросил и саму Муру, откуда родом ее семья, и долго вспоминал ее предков — киевских Рубинштейнов. Потом сообразил, что это же родственники Елены Рубинштейн, и старательно подписал Муркину доверенность, и распрощался с ней, уже как с близкой родственницей, долго тряся ее руку в своих старческих веснушчатых ладонях. И Муре почему-то захотелось его обнять. Конечно, в Милуоках этих нотариусы повсюду сидят, и в банке и на почте, но ни один из них ни разу не рассказал ей своей судьбы, и ни один из них, удостоверив документ, не прощался с ней, как с родной. И может, по аналогии с этим трогательным старичком-юристом Мура невольно подумала о том, как сгорбилась Анна, и что-то старушечье появилось в ее движениях и походке, а она плохая дочь, уехала далеко от нее, и сменила ее на детей и на мужа…
