Эльфрида Елинек - Алчность: развлекательный роман

Приклоните сюда ухо и тем временем посмотрите, как женщина поднимается на луг, который заключает гору сверху, нет, выше уже не подняться, можно только снова спуститься на все две тысячи других сторон, которые я вам хочу сэкономить. Так, вот мы и здесь. Трава ещё скудновата, но уже позеленела, зеленее, чем в зелёной Штирии, весна здесь решительнее и продвинулась дальше, так что теперь она уже где-то в другом месте. Скоро подоспеет лето, но я тогда как раз окажусь где-нибудь не здесь, — надеюсь, что и там я его тоже встречу, лето. Собаку спустили с поводка, она ещё по дороге сюда несколько раз задирала ногу у обочины, но теперь, когда в её распоряжении вся гора и вся лужайка, она расходует свою мочу более избирательно. Пёсик ищет даму, с которой он мог бы заключить брак на две минуты, какая жалость, что нет ни одной такой. Пёсик находит единомышленника, обнюхивает его срамные части и тут же убегает с ним. Бывшая соседка женщины уже давно вошла в союз, состоящий из владельцев собак. Это люди, которые держатся скорее за собак, чем за других людей. Они хорошо друг друга понимают, по очереди приглашают друг друга в гости. Женщина попрощалась, с облегчением, что соседка нашла свой собачий круг собеседников и включилась в него, со всеми добрыми пожеланиями: приезжайте к нам почаще, а не хотите ли после этого зайти ко мне на чашку кофе, нет, спасибо, у меня мало времени, а я ещё хотела заглянуть в старые места, пока вы меня не забыли совсем, ха-ха. Человеческая формация перешагнула в область игр их животных, которые, в основном играючи, нападали друг на друга и создавали интересные альянсы: вы только посмотрите, как они вдвоём нападают на третьего, и с чего бы это, нет, они ничего не сделают, они не сделают ничего! Не бойтесь. Они ещё никогда никого не кусали, а если укусят сегодня, то завтра снова будут никогда никого не кусавшими, как новенькие или почти как новенькие станут, потому что их ветеринар воткнёт им в шкуру на груди по два зажима. Группа удаляется, люди смыкают головы и болтают о есяких случаях, а животные не смыкаются, потому что сейчас не время для случек. Некоторые с трудом таскают себя, но трудности им влачить не приходится, они очень избалованы и хорошо откормлены, и вообще: счастливые, хотя нельзя поговорить с ними на их родном языке. Женщина, которую раз-другой облаяли, потому что собаки никогда прежде не видели её на их делянке и ввергнуты в растерянность появлением чужой фигуры, которая не тащит за собой на поводке четвероногого спутника и не тащит в руке поводка, по которому можно узнать своего, фигуры, которая, возможно, никогда не умела привязать к себе кого-нибудь шш что — нибудь, животные это чувствуют, их сердце сразу становится равнодушным, и они прощаются без видимых знаков, просто убегая трусцой, а фигура останавливается и смотрит на город, на его южную часть, которая раскинулась перед ней в полной прозрачности, следующей иногда за восходом солнца, открывая картины, нетерпеливо выглядывающие из-за заслонов, уходящие вдаль, до самого конца, до неровного, горбатого силуэта жилых башен Старого Эрлаа, куда теперь провели метро, по ту сторону Оттак-ринга, настоящее завоевание для жителей, которые всегда хотели именно туда. Теперь они наконец могут туда попасть. А вот и трупные пальцы осветительных мачт стадиона Герхарда Ханаппи, тесных парковок перед ним совсем не видно. Справа Западный автобан, показывается его кусочек, перед тем как скрыться за Вальдбергом, а вон Аухоф, смотри-ка, они построили киноцентр, красная светящаяся надпись хорошо читается, даже днём, потому что они её не отключили, и неоновые огни последней перед автобаном бензозаправки красуются во всём своём великолепии, обустроенном концерном, и лимонной свежести.

Горизонт убаюкивает остановившиеся глазные яблоки женщины и город, который когда-то, ну, как это, своей частью был её частью. Но она не засыпает, она судорожно распахивает глаза, она хочет видеть всё, всё. И вид пусть будет гарнирован колокольнями, куполами, крышами, газгольдерами, высотными башнями. Любимые места культуры, куда женщина когда-то ходила как на работу, отсюда не видны. Не тот район города. Волосы города зачёсаны на другую сторону, надо идти, следуя за Виенталем, но Виенталь ни за кем не следует. Там, слева, на Штайнхофе, — сумасшедший дом и знаменитая, к сожалению приходящая в упадок, Отто-Вагнер-кирхе, которую знает каждый ребёнок, но не многим детям суждено её узнать (кроме тех, что во времена нацизма получали здесь свои уколы, после голодо-, холодо-, рвото- (нет, их не рвали, их при помощи медикаментов доводили до нескончаемой, неутихающей рвоты) и побоетерапии, которую учёным-медикам даже не пришлось изобретать, потому что она уже была, этих детей с их мозгами в стеклянных банках ещё довольно много), потому что скоро она рухнет, церковь; надо бы пройти немного дальше, чтобы увидеть собор Святого Стефана, но тут вид энергично захватил и удерживает небольшой холм со старой каменоломней — холм, который вылез вперёд, может быть из убеждения, что столько красоты человеку не выдержать. И придётся нам взывать к спасению. Смешанная собачье-человечья группа между тем скрылась за поворотом, теперь пройдёт минут десять, прежде чем они вновь покажутся, хотя единичные собачьи герольды, нетерпеливо забегая вперёд, то и дело выныривают на горизонте, а отстающий собачий арьергард склонился над чем-то, что он хочет съесть, но не по зубам. Женщина совсем одна. Она не в Париже и не в Лондоне, она в Вене. В Париж и Лондон она бы с удовольствием съездила ещё раз. Ну, теперь уже не съездит. В деревне тоже много хорошего, есть чем занять руки, как она думала, пока другой не отнял это у неё из рук, заинтересовавшись её рукоделием. Он и сам руки приложил — там, где в них была нужда, к ней тоже, вот что делается в деревне. Приложить руку и справить нужду, такую сложную, что женщине никогда бы в неё не проникнуть, а теперь и не хочется проникать. Она часто кричала, когда он, такой проворный, влезал на неё и, не поддаваясь ни на какие мольбы, ворочал её небольшой вес, смотря по тому, с какой стороны он хотел приставить себя к ней, в то время как она приставала к нему со своей любовью, но всё без толку. Она нашла через него свою душу, говорила она себе. Но для чего, что ей было делать с её душой? Он нашёл в ней строение, в котором мог бы устроиться. Так одно гнездится в другом, чтобы наконец зажить. Только одним для этого необходимо больше, чем другим, которым нужен лишь партнёр, чтобы преисполниться светом и способностью любить. Она без него — что та пустая чашка, женщина, эта унылая посудина, наполненная только собой и неспособная заглянуть в себя до дна, чтобы понять, почему она что-то делает. Она пролилась, и никто её не вытер. Может, всё это лишь форма безумия, ну, скорее формочка, которую дети набивают песком, чтобы вмазать соседу в глаз. Город и деревня, что я хотела ещё сказать, что не имело бы ничего общего с психологическим самоанализом, который я тут блестяще провела? Деревня выбила почву из — под ног её деятельности, а также из-под ног животных. Что такое город: чужая деятельность. Он уже есть, его не надо создавать. Хоть постоянно строят что-то новое, город чем был, тем и остаётся. Поблёскивают на солнце отражающие поверхности, стёкла, коньки крыш, кровельное железо, машины. А человек отражается в домах, но для этого он должен их иметь. Он ведь не наёмный служащий, чтобы заработать себе на них. Он служивый, должностное лицо. Он затеял кой-какую игру и бросил кости, хотя сам до костей прожжённый, клейма ставить негде. Общего счастья не выйдет, сбереженим нигде не отложится. Какая жалость, что банк не моисет всё время только давать, он должен когда-то и брать, — естественно, больше, чем он дал, иначе это был бы не банк, а благотворительное общество, нет, и не оно: мы несём расходы по хозяйству, а хозяйство тащат на себе другие. А вы как думали, где же взять, чтоб не украсть? Город всё сильнее оживает, стрелки часов продвигаются вперёд, смех, крики, лай собачьей оравы снова надвигается. Неужто она правда простояла здесь десять минут, женщина? Этого мало, этого всегда мало, но она хоть погуляла всласть. Вороны кружат привычно и деловито. Они садятся на дерево и болтаются на ветках, болтая между собой, подражая нам и, как ни смешно, клюя сморщенное яблоко, которое они притащили с собой. Вот сейчас ворона каркнет на верхушке голубой ели (отъявленная выводная порода из неведомых стран, где она пришлась не ко двору и была изгнана, вот вам и пожалуйста: тут и дерево заговорит, а может повернуться и уйти с глаз долой, но здесь скорее мне придётся уйти, а не им, так уж здесь заведено, у этих колючих тварей, причём надолго) во всё воронье горло, и яблоко у неё выпадет. Всё так и случилось, и женщина невольно улыбнулась. Подбежала чёрная собака, вороне нужно было на неё прикрикнуть — и выпал ценный фрукт. Бывает иногда, хотя мы протестуем, если животные чего — то лишаются. А многие из них далее жизнь отдают — по тем или иным причинам. Как мы, только ещё смиреннее и больнее, мы должны быть им благодарны, что они приносят себя в жертву ради нас. И хоть они делают это не добровольно, всё равно это мило с их стороны, да? А иначе кого бы мы ели? Ни то, на чём мы сидим, ни то, на что сажаем, мы не могли бы прихватить с собой, но некоторые этого не знают и отчуждают людей от их имущества. После чего имущество забирают себе, а людей оставляют. И человек стоит посреди среднеевропейского города, хлопает глазами и не знает, верить ли им. Но ничего. Ничего не значит, когда смотришь в городе на своих сограждан. Ничего не значит, когда смотришь на своих сограждан и в деревне, просго там взгляд тяжелее весит, потому что людей меньше. Потому эта женщина и уехала тогда. Чтобы, может быть, стать весомее там, где меньше конкуренция. Так и вышло. Сработало и то, что она ещё умеет играть на пианино, что в деревне встречается реже, чем стреляет ружьё. Заказываешь ей — и она исполняет, и для исполнения желания она важна, но не необходима. Теперь мы глянем на город ещё раз, для последнего впечатления, и пойдём в парикмахерскую, куда постоянно ходили раньше. Она находится в этом же посёлке, но на другой стороне, на первом этаже небольшого здания с магазинами. Мы отправляемся туда, не отставайте же. Собаки пришли, мы уходим. Пусть нас прихорошат. Пускай нам приготовят наши волосы, ресницы и ногти, и тогда мы уйдём, чтобы где-то в другом месте подать это на стол другому. После питательного компресса эти волосы стали такими здоровыми и крепкими, что хоть вешайся на них. А птице для этой цели хватило бы и одного волоска.