Роберт Гринвуд - Мистер Бантинг в дни мира и в дни войны

— А работа остается работой, — с чувством благодарности пробормотал мистер Бантинг. Работа приносила ему огромное удовлетворение. По крайней мере не думаешь о том, чего нельзя исправить. В конце концов чем может помочь стране человек его возраста? Стараться, чтобы работа спорилась, приглядывать за своим железоскобяным отделом, другими словами, самому обслуживать покупателей, упаковывать товары — заколачивать ящики и выполнять много всяких других дел, которые обычно не вменяются в обязанность заведующим, вплоть до обметания пыли. — Ничего не поделаешь, вся молодежь сейчас на войне.

Подбодрив себя такими размышлениями, он заглянул через перегородку, проверяя, все ли на местах, все ли заняты делом, и уделяя особое внимание старику Тернеру в дальнем углу. В данную минуту Тернер с беспомощным видом стоял над грудой оконной арматуры. Мистер Бантинг наблюдал за ним, и взгляд у него становился все более и более суровым. — Опять неправильно раскладывает, —пробормотал он. — Раскладывает неправильно, — и слез с ящика, грозно ворча и отфыркиваясь. Тернер всю свою жизнь работал в железо-скобяном отделе, но тем не менее ему до сих пор не было известно, что существуют три вида оконных шпингалетов. Тернер знал только краны для горячей воды; вся его жизнь прошла среди этих кранов, а он был настолько нелюбознателен, что ни разу не поинтересовался, чем торгуют за соседним прилавком. Когда мистер Бантинг попросил его принести фунта полтора обойных (что было обычным обозначением для мелких гвоздей), Тернер вылупил на него глаза, точно мальчишка-ученик, впервые попавший в магазин.

— Я немного расстроен, — дрожащим голосом сказал Тернер в ответ на выговор. — Сегодня сообщения в газетах очень нехорошие.

— Мы все расстроены. Но отсюда не следует, что железные шпингалеты надо валить в одну кучу с медными.

— Виноват, мистер Бантинг, но мы давно ничего не получали от сына. Он у нас на эсминце.

— А! — сказал мистер Бантинг. Он только что собирался запретить Тернеру бегать за газетами среди дня, но, услышав, что у него сын на эсминце, решил промолчать, по крайней мере на сей раз. Вместо этого он взялся за беспорядочную груду оконной арматуры и с подчеркнуто терпеливым видом начал разбирать ее: вот эти шпингалеты — для рам, открывающихся внутрь, сюда, эти — для рам, открывающихся наружу, туда, а эти, патентованные, и туда и сюда.

— Теперь поняли?

— Понял, мистер Бантинг, — смиренно ответил Тернер.

«Жалкое, немощное создание, — думал мистер Бантинг, — быстро катится под гору. Его и жалеешь и невольно раздражаешься. Такой уж это человек».

И, словно подтверждая мысли мистера Бантинга, Тернер сразу же воспользовался проявленной им мягкостью:

— Хочу поговорить с вами о наших окнах, мистер Бантинг. Не знаю, как вы на это смотрите. Мое место рядом с большим окном. А вдруг бомба...

— Бомба? Пока что их еще не сбрасывают. Боятся, как бы мы тем же самым не ответили.

В глазах Тернера блеснул слабый огонек надежды. Ему так хотелось, чтобы его успокоили. — Нет, вы правда так думаете?

— Можете быть уверены. Да и зачем им бросать бомбы именно сюда? Других мест, что ли, нет?

— Это верно, — охотно согласился Тернер, точно находя в словах мистера Бантинга подтверждение собственным мыслям. — Я, главное, насчет осколков стекла. Иной раз стоишь у окна, ну, знаете, и нервничаешь. — Тернер говорил об этом, как о чем-то совершенно неправдоподобном, чему мистер Бантинг ни за что не поверил бы, если бы не услышал из собственных уст Тернера.

— Вот когда они доберутся сюда, тогда и будете нервничать, — сказал ему мистер Бантинг. — Еще успеете. А пока что займитесь оконной арматурой.

Вот бедняга, думал он, вернувшись в закуток в несколько лучшем расположении духа. Существует два типа людей, глядя на которых приободряешься в военное время: первые — паникеры; стараешься их успокоить и сам успокаиваешься; вторые — твердые, выдержанные люди, вроде мистера Бикертона; от этих сам набираешься мужества. Мистер Бикертон упоминал о войне только в связи с торговлей и даже в этих случаях говорил о ней самым деловым тоном, отводя ей не больше места, чем следовало, и не давая ей заслонять все остальное. Он не выказывал по отношению к ней никаких чувств — ни тревоги, ни благодушия. Мистер Бантинг считал весьма вероятным, что его начальник вообще не способен на какие-либо чувства. Небольшого роста, коренастый, быстрый в движениях, суровый, лысина поблескивает как будто добродушно, а взгляд острый, пронзительный. Властный взгляд — сразу тебя выхватит из самого дальнего уголка. Такого человека, как мистер Бикертон, невозможно представить себе покоренным, побежденным или даже запуганным. Его взгляд, вся его внешность не допускали подобных мыслей.

— Горящим взором нас сковал, — говорил Кордер, который почему-то называл мистера Бикертона старым моряком, что казалось мистеру Бантингу маловероятным предположением. Мистер Бантинг хоть и побаивался директора, но после своих коротких встреч с ним всегда чувствовал себя приободренным.

Последние дни мистер Бантинг то и дело вынимал на работе часы и вздыхал, сетуя на медленную поступь времени. Такого застоя в торговле не было со времен первого послевоенного кризиса. Часто он сидел у себя в закутке и от нечего делать чертил карандашом на полях прейскурантов, прислушиваясь к шагам за перегородкой, и если шаги были мистера Бикертона, быстро перевертывал страницу и углублялся в содержание следующей. Время от времени он выплывал из закутка отдать кое-какие распоряжения, нужные и ненужные, с единственной целью пробудить свой отдел от самой настоящей спячки. Это было все равно, что разбалтывать веткой воду в гниющей луже. Общая вялость оседала здесь, точно легкий слой пыли, весь отдел зевал. И он ничего не мог с этим поделать.

Скучный день разнообразился только завтраком в кафе Мак-Эндрью, где мистер Бантинг встречался с Кордером. Изучение меню, выбор блюд, газета Кордера, монтировавшая последние известия согласно своим собственным понятиям о степени их важности, что придавало им элемент новизны. А беседа с Кордером! Они рисовали на меню свои стратегические планы, и зеленая авторучка Кордера то и дело совалась вперед, уточняя географию мистера Бантинга. Кордер объяснял ему правильную тактику, пользуясь для этого графинчиками с уксусом, перечницами, ножами и вилками, расставленными в боевом порядке вдоль края стола, изображавшего береговую линию, и повелительным взмахом руки отсылал обратно официантку, если та в решающую минуту подходила к их столику за уксусом. Наряду с этими серьезными вопросами речь заходила и о будущем огороде Кордера, и мистер Бантинг наставлял его в планировке участка и уходе за овощами. В этих беседах мистер Бантинг с удовольствием выступал в роли эксперта, ибо Кордер никогда не занимался огородничеством и сейчас начинал это дело, руководствуясь исключительно патриотическими чувствами. Он признавался, что садик у него запущенный — одни лишь плевелы и тернии. Мистер Бантинг рекомендовал дважды перекапывать грядки. — Агротехника! — говорил он. — Серьезная штука.

Они с неохотой уходили из этого оазиса среди унылой пустыни дня и возвращались к скуке магазина. Когда пыль с безупречно чистых полок была стерта, оберточная бумага нарезана и все, что можно сделать, по нескольку раз сделано и переделано близкими к бунту служащими, мистер Бантинг, считая свой отдел вполне подготовленным к любому наплыву покупателей, буде таковые появятся, скрывался в своем закутке. При каждом появлении мистера Бикертона он вскакивал с места с такой поспешностью, которая, — он сам это чувствовал, — должна была казаться подозрительной. Как это ни странно, но мистер Бикертон был попрежнему деятелен и полон всяких планов. Последний его план состоял в расширении оптовой торговли путем поставки местным властям противопожарного оборудования. И он советовался с мистером Бантингом о деталях напорных насосов, о брандспойтах, шлангах, муфтах, наконечниках, а лучше мистера Бантинга никто не мог бы ответить на все эти вопросы. Он наслаждался такими беседами, и они подкрепляли его уверенность в том, что в случае сокращения персонала, расчет получит кто угодно, только не он.

По словам мистера Бикертона, спрос мирного времени исчез, а спрос военного времени еще не появился. Он прекрасно знает, что теперешняя переходная полоса доставляет мистеру Бантингу много неприятных минут. Польщенный заключавшейся в этих словах похвалой его усердию, мистер Бантинг ухитрился ввернуть в монолог директора словечко «фаза», полагая, что подобное доказательство его эрудиции еще больше поднимет его в глазах начальства.

После таких дней он возвращался домой в самом унылом расположении духа. Его беспокоила война, его беспокоили дела фирмы, его одолевали сомнения в политической прозорливости некоторых членов кабинета. Но, какая бы тяжесть ни лежала на его душе, подходя к дому, он старался стряхнуть подавленность. Мистер Бантинг считал это своим долгом. Остановившись в темноте у калитки, он смотрел на неясные контуры дома. Этот дом был олицетворением всего, чем он обладал, всего, что он любил, всего, что подвергалось сейчас опасности. Действительно ли их жизнь находилась под угрозой, в какой степени, мистер Бантинг не знал, по тень этой угрозы падала на него, когда он подходил к единственному месту в мире, которое он мог назвать своим, к месту, где сосредоточивались все скромные надежды, вся его жизнь. Пути мира стали неисповедимыми, и чем все это кончится — неизвестно. Никто сейчас не властен над событиями. Мистер Бантинг слишком хорошо понимал это.