Роман Канушкин - Дети Робинзона Крузо
Волна как будто отпрянула. Но это не значит, что они его послушали. И когда Миха двинулся к двери, он чувствовал, что они совсем рядом, следуют за ним в темноте, тянутся к нему множеством рук, и он вот-вот ощутит их ледяное прикосновение.
***Лже-Дмитрий не обманывал Миху-Лимонада. Он не мог касаться флейты. Нет-нет, вовсе не ее. В тот момент, когда Миха обнаружил, что брелок в кармане рассыпался в пыль, Лже-Дмитрий подошел к Бумеру. Где-то внутри, то ли под капотом, то ли в салоне, послышался глухой недовольный рык.
— Ну-ну, собачка, — проговорил Лже-Дмитрий и похлопал автомобиль по крыше, — сейчас я тебя освобожу.
Недовольное ворчание смолкло. Лже-Дмитрий пристально смотрел на лобовое стекло. Вот он, ошметочек. Он нашел то, что нужно. И все же в последний момент не удержался и зябко передернул плечами. Потом ногтем большого пальца подковырнул прилипший к лобовому стеклу и начавший подсыхать останок мотылька. Бережно, чтобы не уронить, перенес к крыльцу немецкого дома, где лежала флейта. Острожно, ногтем указательного пальца, соскреб ошметок прямо на серебристую поверхность инструмента, словно химик нанес на материал каплю концентрированной кислоты. И материал зашипел, дав багряную вспышку.
Лже-Дмитрий отошел на несколько шагов.
«Все же что он мог сюда пронести?» — еще раз подумалось ему.
Шипение прекратилось. Некоторое время ничего не происходило, потом останки мотылька пошевелились. В них проступило маленькое злобное личико, глазки карлика-уродца с осуждающей ненавистью уставились на Лже-Дмитрия. Место соприкосновения снова вскипело, дав намного более яркую вспышку, и инструмент поглотил мотылька.
Флейта-piccolo лежала на крыльце немецкого дома. Лже-Дмитрий, склонив голову, смотрел на нее. На какое-то мгновение он прикрыл глаза, и перед его мысленным взором мелькнула картинка: тот, другой (слизняк) в притихшей темноте салона на Третьем транспортном еще только предположил, что сходит с ума, в руках немецкая кувалда с длинной пластиковой ручкой; седины нет; замах, шепот рассекаемого воздуха, и тишину взрывает оглушительный грохот, визг и скрежет раздираемого металла — молот ударил по капоту... С этого все началось?
Что-то неимоверно горькое тихонько постучало в сердце.
— Плевать! — яростно проговорил Лже-Дмитрий (всю жизнь прожил слизняком!). — Скоро все закончится.
Это правда. Скоро все закончится, в том числе и с Крысоловом. Их смущающей своей квазиинтимностью связи приходит конец, чего бы он сюда ни пронес.
Лже-Дмитрий открыл глаза вовремя, как раз чтобы увидеть, как лежащая на крыльце флейта легонько вздрогнула. Потом еще раз.
— Ну, вот. Пришла пора прощаться с детскими фетишами, — пробубнил он. И снова зябко поежился.
Тот конец флейты, куда совсем недавно дул Крысолов, вдруг поднялся и бессмысленно качнулся из стороны в сторону.
«Как голова слепого червя», — подумал Лже-Дмитрий.
Затем инструмент начал извиваться, словно действительно был живым существом,
(— Сам отдашь! Сам, — выдавил Лже-Дмитрий, даже не различив незнакомых интонаций в собственном голосе.)
хотя больше всего флейта сейчас походила на обрубленное щупальце. Теперь Лже-Дмитрий смотрел на нее, плотно сжав губы. Флейта не только конвульсивно извивалась, она удлиннялась. Флейта начала расти.
***Миха-Лимонад достиг двери и остановился.
— Будда! — позвал он шепотом.
Молчание... Но... Миха различил его природу. Оно было другим. Не таящееся злобное молчание дома. А... как будто кто-то, беззащитный, боится поверить, боится, потому что очень долго ждал и обманывался в своих ожиданиях.
— Будда! — повторил Миха и почувствовал, как бешено заколотилось сердце. И этого словно хватило, волна ужаса вдруг отпрянула, отшатнулась назад.
— Будда! Ты ждал все это время... Прости! Ждал, пока мы там все занимались собой! Прости... Пока мы самодовольно пытались забыть, хотя ничто не забывалось...
— Миха? — вдруг прервал его недоверчивый шепоток.
— Будда, — голос Михи дрогнул. — Да, Будда, — тихо подтвердил Миха-Лимонад, чувствуя, что здесь, в этом темном месте у него от нежности кружится голова.
— Нет, это не ты. Это дом. Меня опять обманывают.
— Послушай, это я, Плюша. Икс и Джонсон, мы... Я только должен понять, когда пора... когда я найду тебя...
— Дом... — но теперь это прозвучало не так твердо.
Миха знал, что у них совсем нет времени, и он отчаянно ждал, и эта темная тишина вокруг тоже ждала.
— Икс сказал, что я пойму, когда пора, — снова попытался Миха, — но только...
— Скажи что-нибудь, — вдруг потребовал детский голосок из-за двери.
— Что? — Миха смахнул слезинку.
— Что угодно. О чем знали только мы.
— Я... хорошо, — сразу согласился Миха.
Но что он ему скажет? Об их детских играх? Вряд ли. Он и сам их забыл. Об Одри Хепберн и летнем кинотеатре? Дом знает об этом. О прыжке? О том, как он научил Будду прыгать?
(летать?)
Но тогда в порту были собаки. Как на пляже, в большую волну, утонувшая девочка... Тем более! Но...
— Круг, Будда. Я забыл и думал, что его больше нет. Но... Я понял, для чего мы сохранили эти детские... выдумки. Амулеты могут собрать круг.
Молчание. Миха почувствовал, что ошибся. И хоть эта темная тишина вокруг вряд ли поняла про амулеты, дом знал о круге.
Молчание. Их драгоценное время убывает, тает, как песок.
Миха вдруг вспомнил кое-что. Об их прыжках. Но... не совсем. Ну конечно!
Миха рассмеялся и снова вытер слезы. И громко сказал:
— Икары недоделанные! Вот что!
Молчание. Мгновение, показавшееся Михе вечностью.
— Плюша, — прозвучало из-за двери. — Это ты!
— Я, Будда, — сказал Миха, чувствуя, что с тех самых пор, как они перестали быть мальчишками, он еще никогда не был так счастлив, как здесь, в этом темном месте. — Я, старый друг.
Ручка осторожно опустилась, и дверь стала медленно приоткрываться. У Михи замерло сердце. Он потянулся к образовавшемуся проему: сейчас он коснется руки Будды и уже больше никогда не отпустит...
***Лже-Дмитрий наблюдал за метаморфозой флейты. Здесь, в этом месте, ничего определенного, сплошные метаморфозы.
Мучения флейты-малышки продолжались. Она изгибалась, удлиннясь и обрастая с одного конца, где было отверстие для губ Крысолова, чем-то тяжелым. Чем-то, отливающим тусклым металлом, тяжелым... очень напоминавшим головку молота.
— Этого бы не случилось, если б ты сам этого не хотел, Крысолов, — пробубнил Лже-Дмитрий сиплым голосом. — Не желал бы покончить со всем этим.
А потом он увидел, как флейта какой-то чудовищной пародией на кувалду, с застывшей ненужной, но так до конца и не изменившейся аппликатурой, осталась лежать на пороге немецкого дома.
Лже-Дмитрий медлил несколько секунд, глядя на кувалду.
(с этого все началось?)
— Ну, вот, собачка, — проговорил он. — Сейчас я спущу тебя с цепи.
Лже-Дмитрий направился к крыльцу. Он не мог касаться флейты, но флейты здесь не было. На пороге лежала немецкая кувалда с пластиковой ручкой, с которой все началось.
Лже-Дмитрий поднял кувалду. В этот же момент из чрева Бумера донесся хищный собачий вой.
— Ну-ну, песик, — повррчал Лже-Дмитрий. — Сейчас я тебя освобожу. — Он быстро взглянул на дом. Интересно, чем занят Крысолов? Да чего бы он там ни делал, как только Лже-Дмитрий спустит собаку, ей даже не придется говорить «фас!».
Лже-Дмитрий почувствовал, как кувалда в его руке обретает тяжесть. Сейчас эта тяжесть проявится в полной мере и в замахе, и в свистящем шепоте, с которым кувалда обрушится вниз...
Лже-Дмитрий посмотрел на Бумер. На совершенство линий... Хорошая машина. Сколько лет тот, другой, дилерствовал? И вроде бы многого достиг. Успех, положение... Но главного так и не понял. Не понял, как все устроено, так и не смог освободиться. Просидел на привязи, как пес цепной...
«Хорошая машина — черный Бумер!» Он бросил на него последний взгляд. Что ж, пора прощаться с прошлым...
Лже-Дмитрий обрушил свой молот на лобовое стекло Бумера. И тут же притаившаяся пустыня словно выдохнула. И удар этот передался дому — в новом багряном всполохе окна разящей картечью разлетелись на множество осколков.
Лже-Дмитрий начал перерубать пуповину. Он спускал собаку с цепи.
***Проем все увеличивался. Эта темная волна за спиной Михи пугливо насторожилась. Миха не сводил взгляда с двери, его глаза начали привыкать к полутьме дома, сейчас, сейчас...
И тогда с наружной стороны, оттуда, где оставался Лже-Дмитрий, сюда донесся леденящий собачий вой. Миха вздрогнул, но не только потому, что этот вой выхолодил его до самых костей, но прежде всего потому, что в это же мгновение дверь захлопнулась.
