Юрий Гончаров - Большой марш (сборник)
Когда Мальков позвал его назад, в цеху цветного литья на плоском металлическом полу лежали в опоках две прямоугольные, больших размеров, плиты, все в строчках глубоко вдавленных букв. На рельсах стояла вагонетка с кирпично-красными пластинами бронзы и бирками, свисавшими с края каждой пластины на проволочном поводке.
Валера увидел заводского парторга Самойлова, длинного, худого, со шрамом на лице, в белом воротничке, узком галстуке; начальника литейного цеха Боброва, крупного, щекастого, румяного здоровяка. Они стояли в стороне, будто бы для какого-то контроля, смотрели.
Валера уставился на плиты, выпрессованные из формовочной земли, – понять, что это такое, для чего, таких изделий они с Мальковым еще не отливали, но Мальков – с прилипшими ко лбу мокрыми волосами, он, видать, крепко тут потрудился, когда привезли формы, – не дал ему разглядывать, приказал загружать в печь бронзу, включать ток. В Малькове было какое-то особое возбуждение, начальство стояло, не уходило, в происходящем чувствовалось что-то важное, не будничное, не рядовое, и, хотя смысл дела все еще Валере был непонятен, его тоже захватили общая приподнятость, общее скрытое волнение.
– Все класть? – спросил он у Малькова о бронзе.
– Клади все, отмерено точно.
Валера надел рукавицы, – углы у бронзовых пластин острые, в заусенцах.
К Малькову подошел Самойлов.
– Может, другого кого возьмешь? – спросил он. Взгляд его при этом был направлен на Валеру, парторг как бы щупал, оценивающе мерил его. Он открыто сомневался в нем, даже не пряча это от Валеры, и обида кольнула парня, хотя – на что ж обижаться, он ведь поработал тут с Мальковым всего шесть месяцев, обижаться у него права нет…
– Да ничего, сладит… – ответил Мальков, тоже глядя на Валеру, но иначе – ободряюще, с верой, своими бледно-голубыми глазами, которые, казалось, были такими у него оттого, что когда-то, много лет подряд, изо дня в день в них отражалась морская ширь, такая же вот бледно-голубоватая, дымчатая.
– А то, может, Кириллова позвать? Жалко ведь будет, если форму изгубите. Дело ведь тонкое, не втулки, не подшипники… – продолжал Самойлов с прежним сомнением.
– Да нет, он парень уже умелый. Мой ведь ученик!
– В том-то и дело, что еще ученик, – сказал Самойлов со строгим, недоверчивым лицом. – Ну гляди, на твою ответственность…
У Валеры заколотилось сердце, затрепетало в каком-то благодарном тепле к Малькову. Ворчит, старый хрен, шпыняет без конца, за дело и без дела, а вот же ведь – ценит, значит… От Кириллова отказался…
Весь металл не поместился в печь, последние плитки бронзы легли толстой стопой на самом краю загрузочного отверстия. Ничего, когда металл начнет плавиться в огне вольтовой дуги, эти плитки тут же стекут в ванну, как брусок масла с края сковородки.
Мальков сомкнул контакты рубильника. В чреве печи с сухим треском сверкнула льдисто-голубоватая молния, – это между электродами пролетела искра первого разряда. Продлился какой-то кратчайший миг пустоты, когда было неясно, последует ли что-нибудь дальше, опять с треском полыхнула голубая, с розовым отливом, молния, – и все нутро печи засветилось этим пронзительно-острым, пляшущим светом, печь взревела, все громче, оглушительней вздымая свой рев, пока он не стал похож на рев реактивного самолетного двигателя.
В первые дни, когда Валера только начинал работать в литейном цеху, ему было страшно стоять возле электропечи, когда в ней бился клубок сумасшедших, ревущих молний. Казалось, вот-вот – и печь взорвется, ее разнесет на куски, она не сдержит в себе это беснующееся пламя, этот громоподобный рев, и все, что есть вокруг – беспорядочно брошенные опоки, штабеля готовых деталей у стен, копошащиеся в работе люди, он, Валера, – все мгновенно будет превращено в белое пламя, испепелено.
Но теперь печь не пугала его. Наоборот, она давала ему такое же чувство, как пневматическая трамбовка, бьющаяся в его руках: чувство власти, владения этой огромной силой, какой-то особой радости, для которой нельзя найти слов. Когда печь ревела, испуская голубовато-белый, прожекторный, пульсирующий свет, заливавший все помещение, – он и она становились как бы одним существом, и душа его, смятая, подхваченная электрической бурей, каждый раз заново потрясенная, обращенная в ужас и восторг, точно бы отделялась от тела и возносилась куда-то – в каком-то безумном, необычайном, не сравнимом ни с чем ликовании и торжестве…
Плитки бронзы, загораживавшие печной зев, таяли, все больше его открывая, соскальзывали вниз, в плавильную ванну; в печи к белому трепещущему пламени электродов добавились теплые, золотистые тона, – это сверкал жидкий металл, легкий, воздушно-прозрачный на вид, чуть шевелящийся в поверхностном своем слое, вибрирующий белесоватыми, желтыми, малиновыми оттенками, составляющими его основной цвет – цвет яркого золота.
Самойлов и Бобров по-прежнему стояли в стороне, у дальней стены помещения. Краем глаза Валера заметил, что к ним прибавились еще люди – из конторы цеха, из заводского управления. Все вместе они выглядели какой-то внушительной комиссией, только непонятно, для чего тут собравшейся, – может быть, для экзамена литейщикам? Но Валере и Малькову было не до зрителей, – комиссия так комиссия, плевать, пусть глядят, наступал главный момент, и в цеху они были только вдвоем – они и металл, готовый, ждущий, который нельзя перегреть.
Мальков подвел к устью печи ковш, висящий на цепях кран-балки. Золото бронзы струей потекло в ковш, и на зачерненных кирпичных стенах цеха, на сводах потолка затрепетали живые, праздничные отсветы, как будто в печи родился не металл, а сама жар-птица, и вот она выпорхнула, расправляя свои сказочные перья.
– Ну, Валера! – сказал Мальков с напряженным, серьезным, строгим лицом, бугристо обозначенными желваками скул, берясь за ручки ковша.
Валере на миг стало боязно, даже как-то дрожно в теле от этой необычайной сосредоточенности в лице Малькова, оттого, что целая куча народа смотрит на них и каждое его движение под контролем их глаз, оттого, что от них ждут мастерства, равного их задаче, и не только его одного, но как бы и еще чего-то, выше, значительней, ценней, что войдет в отливку вместе с металлом составной частью, и это надо явить сейчас, найти в себе, в своих руках, сноровке, умении, душе… Может, и вправду было бы лучше, если б Мальков взял для этого дела Кириллова!
Глаза Малькова, сощуренные от обжигающего жара, которым дышал ковш, глядели ждуще, руки его в брезентовых ватных рукавицах лежали на ручках ковша, – отступать было поздно, раздумывать некогда, надо было браться за горячие рукоятки ковша с другой стороны…
4
Через полчаса остывающие бронзовые плиты были отделены от форм, отнесены к стене и поставлены стоймя.
Мягкий спокойный глянец лежал на бронзе. Затвердевший металл потемнел, стал смугло-кирпичным, по нему разлилась едва уловимая лиловатость. Удивительна все-таки, прекрасна, неповторима бронза! Не нужно даже специально знать о ней что-то, чтобы это понять, ощутить. Ни в каком другом металле так не чувствуется выключенность из времени, причастность вечному, нетленному, чему нет меры и сроков, перед чем обычная человеческая жизнь – лишь краткое быстротечное мгновение. Не зря, не случайно, перепробовав всё, еще издревле скульпторы выбрали ее главным своим материалом…
Все, кто был на отливке, рабочие из основного литейного цеха, – как раз наступил обеденный перерыв и шум механизмов умолк, работа остановилась, – толпой стояли перед бронзовыми плитами, смотрели на них.
Смотрел и Валера – из-за спин, плеч, голов. Тело его под спецовкой было мокрым от пота, в руках он ощущал легкую дрожь, хотя все уже было сделано и сделано удачно, хорошо. Простое, в общем, дело-то, не хитрей, чем всё другое, а вот ведь – и пот течет за шиворот, и руки никак не унять…
Из главного цеха подходили еще рабочие; они, не перестроив еще свои голоса на тишину, шли шумно, говорливо, кучками, – поглядеть, что это там такое выпек Мальков, а войдя под своды малого цеха, увидев доски, длинные колонки имен на них, затихали и смотрели уже молча.
– Твоя работа? – толкали знакомые парни Валеру в бок.
Он кивал, скромно, неопределенно, – и не утвердительно, и не отрицательно. Как сказать – моя? Малькова эта работа, а он только помогал, подручничал… Но ведь помогал! Значит, все же – и его это труд, и его мастерство… Доскам этим висеть долго, они переживут всех нынешних людей, не одну смену людских поколений, вероятно, они переживут, и навсегда, на все времена в них останется вместе с запечатленными на них именами еще и труд, искусство создавших их мастеров…
– Да-а… – произносили в толпе вполголоса, подавленные той скорбной и вместе величественной силой, что была в ровных столбцах имен, в их множестве. Говорить громко почему-то никто не решался. Но хотя произносились одни эти протяжные «Да-а…», сердца людей были открыты друг другу и словно бы соединены в одно, и всем было понятно, что звучало в этих восклицаниях, какие чувства и мысли срывали их с губ.
