Эдуард Тополь - Игра в кино (сборник)

Но он и так не спешит, да и на Зину не смотрит, и глаз ее не видит.

– У нас завтра рижские холодильники будут, новые. Надо кому?

– Катя на базе спрашивала, я скажу, – ответила Зина вскользь. И после паузы, вдруг: – Замкнутый образ жизни ведете, Дмитрий Петрович.

Он удивленно поднял глаза, она объяснила:

– Не ходишь никуда. Дома и дома.

– А куда ходить?

– Ну, сюда бы пришел вечером.

Он усмехнулся презрительно, стал есть.

– Найти тебе невесту, а? – весело предложила Зина. – А что? Ты не пьешь, не калека.

– Чего это ты? – удивился он ее настырности.

– Ничего, а что? Я ж где работаю? У меня тут такие девочки!.. Тебе кто больше нравится – блондинки? брюнетки?

– Мне эти ваши метелки не надо.

– И правильно, – подхватила Зина. – И я так думаю. Тебе вообще надо – чтоб с квартирой, а как же! Я ж понимаю. У меня есть. Ты приоденься, сейчас у Наташки в ЦУМе польские костюмы завезли. Ну и билеты достань в театр или куда – чтоб культурно все. Ладно?

Он закусил компотом, подъел ягоды со дна, потом спросил:

– Блондинка?

– Кто?

– Ну эта. Невеста.

– А-а… Ну ты посмотришь. Ишь!.. Накушался?

Он стоял на углу, ждал. Не нервничал и не волновался, но все-таки интересно было. Тем более – кругом весна, свидания у метро, девочки всякие туда-сюда ходят и билеты спрашивают – нет ли лишнего? А у него лишнего нет – три только.

Он уже стал на часы поглядывать – все-таки пора бы им появиться. И вдруг…

Надо же! Зинка шла одна, но!.. – японский бог! – Зинка это или не Зинка?

Она шла как пава, как кинозвезда. Замшевая юбочка и кофточка черт-те какая, бельгийская или австралийская и в такую обтяжку, что сейчас на груди лопнет, и в блестящих сапожках, летних, на люкс-платформе, и глаза подведены, и при сумочке, и в такой прическе от «Чародейки» под натуральную блондинку – ну как с картинки, на нее пол-улицы оглядывается.

А она идет – никуда не смотрит, на Митю смотрит и глазами спрашивает – ну как? годится?

Концертный зал был забит до отказа, даже в проходах стояли. На сцене оркестр весь в черных фраках, а скрипачи с белыми кружевными воротничками. Настраивали инструменты. И все тут серьезные, как в церкви, – и зрители, и музыканты.

У Мити и Зины роскошные места – первый ряд амфитеатра. Они прошли на свои места, сели, стали мороженое докушивать.

И весь зал, как и музыканты, тоже настраивался – откашливался, оседал.

Наконец вышла конферансье. Высокие каблучки простучали к микрофону.

– Начинаем концерт классической музыки! – Голос был так высок, что хотелось выпрямить позвоночник. – Дебюсси! «Послеполуденный отдых фавна»!..

Последние слова утонули в шуме аплодисментов.

– Чей отдых? – наклонился к Мите молоденький лейтенант из верхнего ряда.

– Павла какого-то, – объяснил Гурьянов и стал сверху, свысока разглядывать музыкантов – чего они сейчас им сыграют?

Через несколько минут стало ясно, что этот Павел, наверно, крепко пообедал жирной бараниной – иначе зачем бы его так в сон клонило? Этот Павел жил, конечно, красивой жизнью – он лежал себе после обеда в гамаке, окруженный своим барским садом, и тихо зевал, слушая, как журчит фонтанчик возле цветочной клумбы, и чем-то этот Павел был похож на Митю Гурьянова. А рядом с гамаком, на лужайке, загорала эдакая молодая нимфа, неземное существо двадцати лет от роду – то ли Люська, то ли Зина, то ли та, что проезжала тогда по тракту на Вятке. Издали вроде не различить было, а потом она повернула голову – Господи, Поля! Только… только до чего же она на Митину мать похожа, надо же! Как он раньше не замечал…

Зина заворочалась в кресле, и Гурьянов проснулся, выпрямился, снова заставил себя слушать музыку, но все равно через минуту уже не слышал ее, а просто следил за скрипачами – здорово это у них получается, двадцать, наверно, скрипок и все разом – то вверх смычки, то вниз, вверх, вниз. Слаженно, как солдаты на плацу. Потом, скучая, стал он зал разглядывать. Вот ведь публика, сидят, слушают эту галиматью, какая-то старушка в такт скрипкам головой кивает, а на балконе мальчишка в костюмчике, ну совсем пацан, а весь вперед подался, к оркестру, даже рот открыл. И молодежь, студенты застыли в проходах, оцепенели…

– Пошли отсюда! – сказал вдруг Гурьянов Зинке.

– Что?

– Пошли. Ну их! – обозлился он.

Они поднимались по лестнице, не глядя друг на друга. Не потому, что с концерта ушли или поссорились, – нет, наоборот даже: как ни странно, а музыка этого Дебюсси не отвязывалась, а шла за ними, только где-то очень далеко, фоном.

Зина своим ключом открыла парадную дверь квартиры и уступила ему дорогу:

– Входи.

Он помедлил с секунду и вошел. Английский замок на двери захлопнулся за ним с сухим, как у капкана, щелчком.

В прихожей, пока он переобувал туфли на тапочки, Зина не остановилась, а прошла прямиком в свою комнату и дверь за собой закрыла, но того характерного двукратного поворота ключа слышно не было.

Гурьянов посмотрел на ее дверь, пришел в свою комнату, такую же пустую, как и раньше, в первый день вселения, покурил у окна, прислушиваясь к Зинкиной половине квартиры, но тихо было – ни звука. И тогда он решился – загасил окурок и направился в коридор, к Зинкиной двери. Остановился подле нее, прислушался – нет, ни звука, но и дверь явно не заперта. Он постучал негромко. Не отвечали. Он еще стукнул – тихо. Тогда он удивленно нажал дверную ручку, открыл и увидел…

…Зина сидела в притемненной, освещенной лишь мягким торшером комнате, сидела за столом напротив двери, и стол перед ней был накрыт на двоих – легкий ужин с вином и еще чем-то в запотевшем графине, и еще с парой Зинкиных глаз, которые оттуда, из-за стола, в упор смотрели на Митю, ждали.

За мебельным фургоном, из которого грузчики унесли в дом очередной шкаф или сервант, бригадир Костик разговаривал с очередным клиентом:

– Обижаешь, хозяин.

– Я обижаю?! – удивился тот. – Я ж вам десятку дал!

– За всю-то работу? Ты считай: шкаф, кровать, буфет, трельяж – и все без лифта, и все целое. А ведь полировка может по дороге – того… – Костик кивнул на последний, стоявший в фургоне раздвижной стол.

Гурьянов стоял сбоку, чуть в стороне, следил за возней щенка в детской песочнице. Щенок был неуклюж, и его несильные еще ноги подгибались при беге, но он упрямо гонялся за майским жуком, падал в песок, фыркал и вновь вскакивал. Породистый был щенок. А неподалеку грелась на солнышке старая овчарка, сонно поглядывала на возню своего детеныша.

– Ладно, – сказал клиент бригадиру. – Вот еще трешник.

– Трешник! – презрительно ответил Костик. – Трешник и бутылка не стоит.

– Так всего ж – тринадцать! И еще по наряду.

– А что ты так небрежно с рабочим классом? – жал Костик. – «По наряду»! «Трешник»!

– Это вы-то рабочий класс?!

– А то кто же!

– Барыги. Только выдаете себя за рабочих.

– Ну, ты! – Легкая улыбочка пропала у Кости, и уже поднята пятерня. – Сам-то кто?

– Токарь. Руки прими – хуже будет. – И крикнул остерегающе: – Альма!

Но поздно. Старая овчарка, тренированная, наверно, смолоду, уже увидела эту поднятую на хозяина руку и уже взвилась в воздух. Гурьянов стоял между ней и Костей, он видел эти скачущие, разом налившиеся злобой желтые глаза, и еще он увидел – в тот же миг, боковым зрением, – что Костя чуть нырнул за его спину от собаки и теперь он остался один на один с этой сукой, но знакомое с детства подвывание, которым когда-то он останавливал даже взбесившихся кобелей, вдруг не получилось, не выговорилось, и тогда он не выдержал, отпрянул в сторону, думая собаку ногой подсечь, и та заметила этот жест и уже на него, Гурьянова, перенесла свою злость и выучку – мертвой хваткой повисла у Гурьянова на локте.

– Альма! Альма! – задергал ее за ошейник перепуганный хозяин, а в стороне, из детской песочницы, припадая на передние лапы, тявкал на Гурьянова и Костю неуклюжий щенок.

– А рассказывал!.. – посмеивалась Зина, перебинтовывая Гурьянову локоть. – С любым зверем может управиться! А самого собаки покусали, и где! В центре города, надо же!

В квартире у Зины шел ремонт, и с одной стены была уже целиком обита вся штукатурка, и мебель была сдвинута к окнам и укрыта газетами, и только Зинкина кровать и тумбочка еще стояли на месте, в своем, на манер алькова, закутке-нише.

Зина завязала ему бинт повыше локтя и мельком поцеловала заголенное Митино плечо, а из-за стены послышался вдруг детский плач, младенческий – отчетливо, прямо как рядом, поскольку штукатурка со стены была сбита. Гурьянов даже вздрогнул от этого крика и с недоумением поглядел на Зину.

– Да это Райка из роддома вернулась. Рожает, как лошадь, каждый год. Ничего, мы тут еще ковер повесим, не будет слышно.

– А приемник ты зачем достала? – Он кивнул на Зинкину тумбочку, там стоял транзисторный приемник «Сокол».