Мариша Пессл - Некоторые вопросы теории катастроф
И снова покоя не давало чувство, что я когда-то уже видела Ханну раньше и у нее тогда была похожая короткая стрижка. До того неотвязное чувство, что, когда на другой день, солнечный и страшно холодный, Лула отвезла меня домой, я полезла откапывать среди папиных книг жизнеописания разных современных деятелей: «Человек-загадка: жизнь и эпоха Энди Уорхола» (Бенсон, 1990), «Маргарет Тэтчер, женщина и миф» (Скотт, 1999), «Михаил Горбачев. Потерянный князь Московский» (Вадиварич, 1999). Каждую книгу я раскрывала на середине и просматривала фотографии, понимая, что это бессмысленное занятие. Беда в том, что неотвязное чувство узнавания было в то же время очень смутным. Я не могла бы поклясться, что не путаю Ханну с каким-нибудь пропавшим мальчишкой из постановки «Питера Пэна», которую мы с папой смотрели в Кентуккийском университете в Уолнат-Ридж. Один раз у меня чуть сердце не остановилось, – показалось, что я увидела Ханну на черно-белом снимке, раскинувшуюся на пляже в шикарном винтажном купальнике и громадных темных очках; но потом я прочитала подпись под фотографией: «Джин Тирни[371]. Сан-Тропе, лето 1955» (я по глупости схватила с полки «Беглых каторжников» [Де Винтер, 1979] – старую биографию Дэррила Занука)[372].
Дальнейшее расследование привело меня в подвал, в папин кабинет. Я попробовала искать в интернете «Шнайдер» и «Без вести пропавшие» и получила в ответ чуть ли не пять тысяч сайтов. На поисковые фразы «Валерио» и «Без вести пропавший» вывалилось сто три ответа.
– Эй ты там, внизу? – окликнул папа с верхней площадки.
– Ищу информацию! – крикнула я.
– Обедала?
– Нет!
– Ну тогда востри лыжи – нам по почте прислали дюжину купонов от стейк-хауса «Одинокий бычок»; скидка десять процентов на шведский стол: свиные ребрышки, куриные крылышки, печеный лук и еще какое-то блюдо с довольно-таки пугающим названием «Вулканическая картошка с вкраплениями бекона».
Я наскоро проглядела несколько сайтов, но ничего подходящего не обнаружила. Стенограмма судебного заседания под председательством судьи Хоуи Валерио в округе Шелбурн, записи о рождении Валерио Лоджии в 1789 году… Я выключила папин лэптоп.
– Радость моя?
– Иду! – отозвалась я.
Больше я не успела позаниматься поисками до воскресенья, а когда мы с Джейд приехали к Ханне, я с облегчением подумала, что и не понадобится. Ханна с прежним энтузиазмом носилась по дому босиком, одетая в черное домашнее платье, улыбалась, хваталась за полдесятка дел сразу и выпаливала стильные фразы без единого знака препинания:
– Синь познакомься с Йоко это что таймер звенит о боже спаржа…
Йоко была крохотная зелененькая птичка без одного глаза. Леннон ей, похоже, не нравился – она жалась к прутьям клетки, стараясь держаться от него как можно дальше. Ханна явно постаралась уложить волосы посимпатичней, зачесав набок самые непослушные прядки. Все было прекрасно, прямо-таки идеально. Мы уселись за стол и принялись за бифштексы со спаржей и початками кукурузы (даже Чарльз улыбался и, рассказывая очередную историю, обращался к нам ко всем, а не к одной только Ханне) – и тут Ханна заговорила.
– Весенние каникулы начнутся двадцать шестого марта. Не занимайте эти выходные. Отметьте у себя в календаре.
– А что будет? – спросил Чарльз.
– Мы идем в поход.
– Кто сказал? – удивилась Джейд.
– Я говорю.
– И куда? – спросила Лула.
– В Грейт-Смоки-Маунтинс. Ехать меньше часа.
Я чуть не подавилась. Мы с Найджелом переглянулись через стол.
А Ханна радостно продолжала:
– Ну, вы знаете: страшные рассказы у костра, потрясающие пейзажи, свежий воздух…
– Макароны в котелке, – вполголоса добавила Джейд.
– Никто не заставляет варить макароны. Можно есть, что захочется.
– Все равно тоска.
– Не надо так!
– Наше поколение не фанатеет по дикой природе. Мы бы лучше по торговому центру прошвырнулись.
– А разве плохо стремиться к чему-то большему?
– Там не опасно? – как бы невзначай поинтересовался Найджел.
– Нет, конечно! – улыбнулась Ханна. – Просто не надо делать глупостей. Я тысячу раз там бывала, все тропы знаю. Да вот на днях тоже ездила.
– С кем? – насторожился Чарльз.
– Сама с собой.
Мы все на нее уставились. Январь все-таки.
– Когда это? – спросил Мильтон.
– На каникулах.
– Не замерзли?
– Да что там – замерзла! – воскликнула Джейд. – Там же скучно до смерти?
– Мне не было скучно.
– А медведи? – не унималась Джейд. – И хуже того, комары и всякие жуки! Ненавижу насекомых. А они меня обожают. Прямо фанаты, не знаешь, куда от них деваться.
– В марте комаров нет. А если будут, я тебя полью антикомариным средством с ног до головы, – грозно прорычала Ханна (см. «Бульдог в курятнике. Жизнь Джеймса Кэгни»[373], Тейлор, 1982, стр. 339).
Джейд промолчала, разгребая вилкой шпинат.
– Да что ж такое? – нахмурилась Ханна. – Я стараюсь, придумываю для вас что-то новое, интересное. Вы в школе проходили «Уолдена» Торо?[374] Неужели он вас не вдохновил? Или эту книгу уже исключили из программы?
Ханна обратила взгляд на меня, а мне было трудно смотреть ей в глаза. Прическа по-прежнему отвлекала. В фильмах пятидесятых режиссеры использовали такую стрижку, чтобы показать, что героиня недавно вышла из психушки или что косные жители родного городка заклеймили ее как продажную женщину. Чем дольше глядишь, тем сильнее ощущение, что эта стриженая голова плавает в воздухе сама по себе, как голова Джимми Стюарта в «Головокружении»[375], когда он страдает от нервного расстройства и вокруг него крутится вихрь психоделической расцветки – сто оттенков безумия. Из-за короткой стрижки глаза Ханны казались огромными, шея – очень бледной, уши – беззащитными, словно улитки без раковины. Может, права Джейд – у Ханны и впрямь назревает нервный срыв? Возможно, она «устала поддерживать Великую ложь человечества»? (см. «Вельзевул», Шорт, 1992, стр. 212). Или еще более жуткий вариант: вдруг она слишком зачиталась той биографией Мэнсона? Даже мой папа, хоть суевериям не подвержен, говорит, что слишком пристальное изучение зла небезопасно для «впечатлительных умов». Поэтому он и не включает больше «Черного дрозда» в список обязательного чтения к своему курсу.
– Ты-то понимаешь, о чем я? – Взгляд Ханны словно приклеился ко мне, вроде ярлыка на лобовом стекле машины. – «Я ушел в лес, потому что хотел жить разумно, – процитировала она. – Хотел погрузиться в самую суть жизни и добраться до ее сердцевины, чтобы… чтобы не оказалось перед смертью, что я вовсе и не жил… чтобы… что-то такое разумно…»[376]
Неоконченная фраза повисла в воздухе. Все молчали. Ханна засмеялась, но смех получился невеселым.
– Надо бы мне самой перечитать…
Глава 20. «Укрощение строптивой», Уильям Шекспир
Леонтин Беннет в своей книге «Содружество утерянных тщеславий» (1969) мастерски разбирает известную цитату Вергилия: «Любовь превозмогает все». На стр. 559 он пишет: «Столетиями эту короткую фразу понимали неверно. Непросвещенные массы выставляют ее в качестве оправдания тому, чтобы обжиматься в общественных парках, бросать жен, изменять мужьям, объясняют ею стремительный рост числа разводов и огромное количество незаконнорожденных детей, попрошайничающих возле станций метро „Уайтчепел“ и „Олдгейт“. Между тем в этой затасканной фразе ничего обнадеживающего нет. Латинский поэт написал: „Amor vincit omnia“, то есть „Любовь побеждает все“. Не „освобождает“, а „побеждает“ – здесь и кроется наша главная ошибка. Победить: выиграть, одержать победу, одержать верх, пересилить, одолеть, разбить, разгромить, сокрушить, раздавить, сломить, побороть, перебороть, восторжествовать, возобладать. Не так уж это и позитивно. И что значит „побеждает все“? Не обязательно только плохое – скажем, бедность, грабеж, человекоубийство, – а „все“, в том числе и радость, мир, здравый смысл, свободу и независимость. Таким образом, слова Вергилия – скорее предостережение, подсказывающее нам всеми средствами избегать этого чувства, иначе мы рискуем потерять все, что нам дорого, в том числе и самих себя».
Мы с папой всегда ехидничали по поводу многословных тирад Беннета (он так и не женился и умер в 1984 году от цирроза печени; на похороны пришли только домоправительница и редактор из издательства «Тиролиан-пресс»), но к началу февраля я осознала, что в его восьмисотстраничных разглагольствованиях есть свой смысл. Именно из-за любви Чарльз стал такой мрачный и дерганый, бродит по «Голуэю» весь лохматый, с отсутствующим взором (что-то мне подсказывало, что не о вечных вопросах он раздумывает). На утренних общих собраниях он постоянно ерзал (иногда стукая ногой по спинке моего стула), а когда я оборачивалась и улыбалась ему, он меня просто не видел, неотрывно уставившись на зачитывающего школьные объявления учителя, – так, наверное, вдовы моряков смотрят в морскую даль («Сил у меня с ним больше нет!» – говорила Джейд).
