Захар Прилепин - Десятка
Здесь, укутанный в плед, он устроился в том самом кресле, в котором когда-то начнет свою историю про суд над Джульеттой, и, потягивая из стакана, принялся ждать. Алкоголь действовал медленно и не всегда с первой дозы.
На другом конце поселка уныло, одиночными лаяла собака. Тоже бессонница. Тоже, значит, считает, чтобы уснуть. Слава богу, соседские бобики на далекий лай не отзываются… Окрестная тишина нарушалась лишь редким, затихающим покряхтыванием качелей. Неподалеку детская площадка. Наверное, какой-нибудь ночной забулдыга сидел на качелях, недавно поднялся, а они теперь качаются ему вдогонку, скрипят.
Скоро и качели умолкли.
Луна висела спелая, тяжелая. Открытая луне, середка двора льдисто тлела, куски мрака по краям лежали какие-то праздничные, точно обернутые в подарочную упаковку. Под самым забором, за кустом сирени, раздались вдруг шорохи, перестуки. Ничуть не вороватый — полновесный хозяйский шум. Невидимый ночной хозяин занялся там каким-то серьезным невидимым делом. Лёшка когда еще уверял, что во дворе завелся ёж…
Стакан был выпит до половины, когда Кудинов почувствовал первое прикосновение долгожданной ласковой пустоты.
— Здравствуй, — шепнул он в монгольское лицо луны.
Лицо осталось траурно-отрешенным, всматриваясь поверх Кудинова в свои холодные потусторонние степи.
— Всегда так, — сказал мама. — Ты разве не знал?
— Нет, — ответил Кудинов.
Мама спустилась со стремянки, одной рукой поправляя съехавшую на лоб газетную «наполеонку», в другой держа задранный кверху длинношерстный валик, с которого бойко капало яркое холодное серебро. Глянула вверх, проверяя равномерность окраса.
— Я думала, ты знаешь.
Кудинов открыл глаза. Сверкало утро. Стакан, целый и невредимый, лежал на полу.
Не выспался — угрюмо констатировал он и устроился повыше в кресле. От сидячего сна шея задеревенела. Скорей всего, весь день будет ныть голова.
Лёшка, одетый уже совсем по-летнему, в футболку и бриджи, играл во дворе. Игра кипела, заставляя мальчика метаться с места на место, бельевыми прищепками крепить какие-то загогулины к кустам, к скамейке, к рулю велосипеда, тут и там втыкать в землю щепки и веточки, быстрыми короткими тычками отыскивая рыхлые места.
— Хо-хо! — долетело до Кудинова. — Баррабисс! Фрус! Хо-хо!
Кудинов не сразу понял, в чем состоит игра. Присмотревшись, разглядел, что Лёша расставляет и развешивает по двору картонные фигурки, пестро раскрашенные акварелью. Разнообразнейшие фантастические существа, родня вчерашнего Тварца. Самого трехрукого крепыша Кудинов высмотрел на каменной дорожке торчащим из двух сдвинутых вплотную кирпичей.
— Пап! — крикнул Лёша, заметив, что тот проснулся. — А я тут играю!
Подбежав к лоджии, Лёша взобрался на выступ стены, по-птичьи покрутил головой, ища угол, под которым лучше разглядит отца сквозь блики и отражения на стекле.
— Мама на работе, а я играю, — от его рта по стеклу расплывается матовая клякса, которая начинает таять, стоит ему умолкнуть. — Ты видел, сколько я их наделал? То есть это он их наделал. Ну, мой Тварец. Ну, так по игре. Видел? — Лёша мотнул головой в направлении двора, по которому расселился его картонный народец. — Больше двадцати… забыл… А, вспомнил — двадцать три. Я им как раз имена придумываю. Поможешь?
Вчерашний назидательный рык отца забыт напрочь. Лёша весь захвачен игрой.
— Пап, хочешь со мной имена придумывать?
Кудинов отвечает с запозданием, долго выбирает, взвешивает слова. Выходить во двор ему не хочется. Рваная ночь повисла на нем тяжело, держит цепко. Он будто рыба, упущенная рыбаком вместе с сетью. Но нужно хоть как-то приголубить Лёшку — после вчерашнего.
— Я позже, ладно, сынок? Ночью почти не спал. Умоюсь, чаю попью.
— Ладно. — Спрыгнув с выступа, Лёша бежит к садовому столику, на котором лежат неустроенные пока и безымянные фигурки. — Приходи!
— Приду, — отвечает Кудинов и закрывает глаза.
Уснуть бы по-настоящему.
Была, конечно, возможность взять отпуск весной: Башкиров как-то ворчал на летучке — дескать, берите, а то, как всегда, приспичит всем одновременно. Можно было ухватиться — и взять. В апреле.
Включил ноутбук, открыл новую страницу.
Начало… чуткая белая пустошь…
Весной не стал. Весной был хаос: днем жара, под вечер снег. Весной было слишком взбалмошно. Сейчас утряслось. Сохнут лоскуты грязи вдоль бордюров. Зелень, воробьи. Празднично и шумно, как в балагане.
Лето.
Наконец-то.
Но скоро жара.
Оглушит и придушит, окунет в асфальтовый чад.
И что-то про кленовую ладонь. Туда-сюда. Изумруды, янтари. Как-то так. Каштаны еще. Эти тени.
Да и хрен бы с ней, с Джульеттой. А вот написать бы про Надю. Про то, как ему сладко и жутковато возле нее — как в море, когда берег пропал из виду. Про маму еще написать. Про схватку ее с козлиным веком. Про ее мужские руки с разноцветной каймой под ногтями. Как он их стеснялся…
— Баррабисс. Хо-хо.
Сплюнув сквозь щелку в передних зубах, Тварец повторяет с некоторым нажимом: «Хо-хо».
— Что, простите?
— Дигирума фрус, — отвечает он задумчиво. — Нума. — И ловко отбрасывает Кудинова через дуршлаг.
Андрей Рубанов
Андрей Рубанов родился 25 июля 1969 в г. Электросталь Московской области.
Служил в СА, рядовой войск ПВО.
Учился на факультете журналистики Московского государственного университета.
Работал журналистом, шофером, телохранителем, рабочим комплексной строительной бригады, государственным служащим. Занимался предпринимательской деятельностью.
В настоящее время продолжает заниматься предпринимательством.
Библиография:
«Сажайте, и вырастет», Лимбус-пресс, 2006.
«Великая мечта», Лимбус-пресс, 2007.
«Жизнь удалась», ЭКСМО, 2008.
«Готовься к войне», ЭКСМО, 2008.
«Хлорофилия», АСТ, 2009.
«Йод», АСТ, 2010.
«Живая земля», АСТ, 2010.
«Тоже родина», Лимбус-пресс, 2011.
«Психодел», АСТ, 2011.
Гонзо
Я люблю гонзо. Это весело, это отряхивает с действительности ненужную многозначительность, как сигаретный пепел с пиджака.
Писатель Уилл Селф вколол себе героин в самолете главы английского государства. Вот вам гонзо.
Кстати, а главы государств кто? Политики, публичные персоны? Билли Клинтон «курил, но не затягивался». И Барак Обама, по слухам, не чужд был бодрящих субстанций. Люди простили им это. Порочен — значит свой. Такой же, как все.
Сам термин «гонзо» изобретен Хантером Томпсоном. Он же автор лучшего романного заголовка двадцатого века. Если лучший романный заголовок в мировой истории — «Идиот» (надо быть идиотом, чтоб не прочесть роман с таким именем), то твердое второе место принадлежит Хантеру Томпсону, его книге «Страх и отвращение в Лас-Вегасе». Книга Томпсона целиком посвящена гонзо.
Словцо это веселое рождено в английском языковом пространстве, но неожиданно созвучно русскому жаргону. «Гнать» — значит врать на ходу. «Гонево» — поток сознания, бред, фантазии.
Лично я понимаю «гонзо» как любое появление в официальном месте в неофициальном состоянии. Скажем, Борис Николаевич Ельцин, великий человек, был крупным мастером гонзо.
Следственная тюрьма — очень официальное место. Там бьют сапогами за любую попытку впасть в неофициальное состояние. Тем не менее мы редко бывали трезвы. Я закидывался всем, что предлагали. Кроме героина. Процедура вонзания холодного грубого железа в собственную плоть всегда казалась мне пошлой. Есть ловкачи, которые мастурбируют, одновременно ухитряясь придушить себя веревочной петлей, для усиления эффекта. Можно представить, как это выглядит со стороны. Вот и внутривенные манипуляции, все эти жгуты и ватные тампоны, для меня столь же отвратительны.
Впрочем, я иногда курил опиум — тот же наркотик, но в меньшей концентрации. Если не было гашиша — курил опиум. Если был гашиш, а он почти всегда был — я курил гашиш. Но иногда и опиум, вместе с гашишем. Мы комбинировали, глотали, нюхали, ширялись, вдували друг в друга. Так жили.
Смысл заключался в том, чтобы не просто убиться в хлам — но убиться и при этом не прекращать движение. Всякий может покурить марихуаны и завалиться на диван. А вот если попробовать, например, покурить, а потом димедрола, а потом черного, а потом на протяжении всей ночи, с перерывами на чифир, заталкивать двадцать килограммов общего сахара в матерчатые кишки, каждая длиной в три метра, толщиной же не более водопроводного шланга (чтоб пролезало сквозь решетку), — тогда видна сила человека; кто падал последним, того уважали. Кто не умел кайфовать, кого слишком развозило, кто после двух затяжек слабенькой травки начинал хохотать или садился, с опухшими веками, смотреть телевизор — тех постепенно отдаляли от центра движения. Вкачать в себя лошадиную дозу и выглядеть абсолютно вменяемо, действовать, быть настороже, играть во все, во что играется, потом извиниться перед товарищами и проспать тридцать часов — так жили.
