Валерий Залотуха - Свечка. Том 2
Надо было подойти к первому встречному милиционеру и сказать эти слова, – только и всего, но почему-то ты этого не делал.
Хотя милиционеров вокруг было немало, но какие-то они были… несвободные, что ли…
Среди огромного количества свободных людей эти были самыми несвободными и свою внутреннюю несвободу, как уродство, прятали под толстыми шинелями и бронежилетами, а чтобы что не подумали, сжимали в руках автоматы.
«В конце концов, это ваша работа – выделять из толпы таких, как я, выделять и арестовывать», – думал ты раздраженно и смотрел на милиционеров почти с вызовом, но они и не думали выделять тебя и арестовывать.
Маленький, замурзанный, жалкий, ты был для них не то что неинтересен, но даже как бы не существовал; встречаясь взглядом, они не отводили глаза, а продолжали смотреть сквозь тебя, что вызывало смущение и благодарность.
Ты давно уже не был ребенком и перестал быть прекраснодушным идиотом, то и дело норовящим выдать желаемое за действительное, понимая, что твой невольный побег почти наверняка увеличит срок, но если ты не сдашься сам, а тебя возьмут, он будет увеличен больше, – кто как не ты, Золоторотов, осознавал значение слова «надо», с самого раннего детства прожив под его дамокловым мечом, но с каждой новой минутой вольной жизни, с каждым вольным шагом и глотком вольного воздуха это делалось все более невозможным.
«Не хочу! Не хочу! Не хочу!» – вопило все твое исстрадавшееся в неволе естество.
Хотелось есть, пить, сидеть, лежать, спать, молчать, говорить, смеяться, плакать – жить, хотелось жить жизнью живого свободного человека…
«Ну пожалуйста, ну пожалуйста, ну пожалуйста!» – незаметно для себя упрашивал ты неведомо кого и вспомнил вдруг, как шел однажды в детстве по Тверскому бульвару и также неведомо кого упрашивал.
Очень хотелось тогда найти денег.
Немного – рубль, хотя, конечно, и много, потому что тогда это были деньги.
И ты точно знал, что в таком случае было бы дальше.
Ты бы пошел в гастроном на углу Большого и Малого Козихинского переулков, и толстая продавщица с розовым, как чайная колбаса, лицом свернула бы из толстой серой бумаги кулек и насыпала в него конфеты «Пилот», предварительно взвесив их на механических весах. Конфеты «Пилот» стоили два пятьдесят за килограмм, на рубль выходило почти полкило – штук пятнадцать-двадцать этих самых вкусных конфет на свете. Шоколадные с ароматной бело-розовой начинкой, завернутые сначала в фольгу, которую вы называли золотом, а потом в синий фантик, на котором нарисован маленький самолетик с пропеллером (вот откуда мечта на таком полетать!) – это были самые лучшие, самые вкусные, самые главные твои конфеты!
Мама конфет не покупала, она не любила сладкое, а тебе так хотелось иногда взять одну большую весомую конфетину, неторопливо и бережно ее развернуть, положить в рот и, разглядывая фантик, ждать, когда она начнет там таять – выделяя изо всех, возвышая надо всеми, растворяя в сладости твоего личного бытия.
И вот однажды почти вот так же ты брел по довольно людному в полуденный час Тверскому бульвару и мечтал, мечтал, мечтал – до тех пор, пока мечта не превратилась в просьбу, а потом и в требование: «Ну, пожалуйста! Ну что тебе стоит! Сделай так, чтобы я нашел сейчас рубль… Чтобы он вон там лежал. Или там… Ну что тебе, жалко?» Ты обращался неведомо к кому, хотя понятно – к кому, его признание тобой зависело от того, найдешь ты сейчас рубль или нет.
И ты его нашел, нашел!
Он лежал на пыльном гравии – желтенький, измятенький, совершенно ничей, и ты подошел и поднял его, мгновенно забыв о том, кого только что просил.
Потом был гастроном на углу Большого и Малого Козихинского переулков, и толстая продавщица с колбасным лицом, и кулек из плотной серой бумаги, и – конфеты «Пилот», лежащие в кульке горкой, и, выйдя из магазина на улицу, ты взял одну, самую верхнюю, неторопливо и бережно ее развернул, положил в рот и, разглядывая фантик, видя себя в кабине самолета, ощущал, как конфета начинает таять во рту, выделяя, возвышая, растворяя…
Потом был дом, мама с раскрытой книгой в руках, ее удивленное лицо и вопрос: «Откуда деньги?» – «Нашел». – «Что это я никогда не нахожу?» – «Не знаю». Она взяла одну, развернула, сунула в рот, пожала плечами и, равнодушно ее разжевывая, вновь углубилась в чтение.
Но почему там, в Теплом стане, ты вспомнил так подробно этот врезавшийся в память эпизод детства, неужели, как тогда, рассчитывал найти?
Ну да, наверное…
Хотя нет, конечно, это в детстве, в наивном своем детстве рассчитывал, – просто сейчас деньги тебе были нужней, чем в детстве.
И дело даже не в книгах и не в шаурме, а в том, что тогда ты смог бы доехать на метро до Новослободской, дойти до Бутырки, постучать в маленькую железную дверь в стене и сказать:
– Я Золоторотов, я вернулся. Сам.
Такое твое заявление прозвучало бы там, на месте, внятней и достойней, там бы тебя сразу поняли, приняли и, возможно, не стали бы бить.
(Я так подробно остановился на том твоем желании денег вовсе не потому, что в нем было что-то исключительное: кто и когда не хочет денег? Все всегда хотят, просто отмечу, как мало ты переменился: повзрослев, пожив, пережив и продолжая переживать такое, что не дай бог, – в душе остался тем же мальчишкой с Тверского, потому что почти в тех же словах формулировал тогда свою просьбу-требование неведомо кому, хотя понятно кому: «Ну пожалуйста! Ну пожалуйста! Ну пожалуйста!»)
И, как тогда в детстве, ты его увидел!
Только не рубль уже, а бумажник – толстое кожаное буржуазное портмоне, каких в твоем детстве не было, он лежал на грязном снегу, очень недовольный таким обстоятельством, несомненно, он хотел быть как можно скорее увиденным, поднятым, очищенным от холодной грязи и положенным в карман человека – любого, но лучше того, кому больше других нужны сейчас деньги, и кажется, таким человеком был ты.
Я остановился и посмотрел по сторонам.
Никто, решительно никто его не видел, а я – видел, и это означало, что он мой, что я имею на него полное, полнейшее человеческое, юридическое и какое там еще право!
И – пошел к нему…
Шаг, еще шаг, еще…
И наклонился уже, чтобы поднять, и уже взялся за него, но в этот момент рядом возникла чужая рука, которая тоже за него ухватилась.
И голос – дружелюбный, интеллигентный и очень радостный.
– Ой, и я тоже!
– И вы тоже? – только и сумел растерянно проговорить ты.
Ты был в берете, а он в шляпе, в черной широкополой шляпе, и, держась за бумажник, вы смотрели друг на друга удивленно, радостно и смущенно, пока за спиной не раздался злобный и угрожающий крик.
– Стоять, милиция!
Нет, вру, крик раздался позже, ну конечно, он раздался позже, после того как состоялось ваше короткое знакомство, общение и, если можно так сказать, деловые переговоры.
Итак, перед тобой стоял интеллигентного вида господин лет сорока пяти в плотном драповом пальто и широкополой шляпе. Он был круглолиц, губаст, лупоглаз и смотрел на тебя из-под очков в толстой оправе, как на родного.
– Повезло! – громко прошептал он и признался: – Мне еще никогда так не везло.
– Мне тоже… – обрадованно согласился ты и прибавил, вспомнив: – Только однажды в детстве…
– Ну, в детстве нам всем везло! – Господин в шляпе вскинул мягкий подбородок и засмеялся, обнажая неважные зубы.
Бумажник сам раскрылся в ваших руках.
Он был набит денежными купюрами, что называется, под самую завязку.
«Мне столько не нужно!» – эта мысль первой пришла тебе в голову, но когда господин в шляпе страстно предложил пересчитать деньги и поделить их пополам, она покинула зону твоего внимания.
Вы счастливо взглянули друг на друга, но тут же посмотрели по сторонам – как отнесутся к этому окружающие.
Мимо шли равнодушные люди толпы, которым не было дела до своего счастья, а тем более до чужого.
– Вас как зовут? – спросил очкарик дрожащим от волнения голосом.
– Евгений Алексеевич.
– А меня Михаил Аркадьевич, очень приятно! Только… – Твой товарищ по внезапному счастью озабоченно глянул в сторону большого торгового центра. – …Моя жена… Вечно она около тряпок задерживается. Вы не против, если мы ее подождем? Да вот же она! Саша! Сашенька! Мы здесь!
Важной, я бы даже сказал, царственной походкой к вам направлялась женщина в зеленом драповом пальто с большим рыжим лисьим воротником. Что-то в ней было показное, театральное, как, впрочем, и в нем – в одежде, осанке, в голосе, но в ней гораздо больше. Они будто играли в спектакле, плохо играли в плохом спектакле. Она шла деланой показной походкой, как в жизни не ходят, разве только на сцене…
Впрочем, об этом ты тогда не думал, ты и о деньгах забыл, потому что сразу узнал ту женщину.
Теперь она не показалась тебе такой красивой, как в первый раз…
Видимо, она бросила пить – пополнела, округлилась, отчего красивое когда-то лицо сделалось глупым.
