Василина Орлова - Квартет
— Ну да… — Я отставила чашку и не знала, что сказать.
С интересом и — по временам — затопляемая особенным чувством почти неловкости, словно читала свои собственные юные записки, я перелистывала, дивясь мыслям и слогу, дневники и письма солдата — листы, разубранные его мелким почерком. Военная служба однообразна, скучна, грязна, но это настоящая мужская работа, и, имея отвагу заниматься ею, парень креп прямо на глазах, хотя в чем-то оставался наивен. Зато он был обличитель многих пороков своего времени и смело направлял жало своего праведного негодования на окружающую действительность.
«Факультет я выбрал дерзновенный и порой задумываюсь, что же все-таки влечет меня в Москву? Ну подумаешь, столица России, а так настоящий Вавилон. Я вот проходил трое суток по Москве и как-то не очень заметил, что люди тяготеют к каким-то знаниям или открытиям, кроме тех, конечно, открытий, которые от «вожделения плоти». Может, я мало ходил?..»
Эх ты, милый человек.
«Частенько я вспоминаю наш разговор об МГУ и о том, как мне нужно поступить, чтобы быть зачисленным в еще более высокую мечту. Хорошо ведь, что к тому же он находится в главном городе, где благоговейно можно ощутить историческую связь не только столицы, но даже всей страны. Правда, не всех это интересует, старые монастыри и древние обители не изобилуют огромным стечением народа, а ведь Москва — многомиллионный город. Как мне думается, это потому, что сама русская культура не направляет своего взора на изобилие плоти. Раньше русское искусство как бы осознавало себя в союзе с Церковью, которая и дарила ему эту культуру из себя. И само оно указывало не на здоровые и крепкие мышцы, одетые богатым убранством. Но венец всего — глаза святых на иконах, из коих проникает в наш мир огонек и надежда. Всю историю Россия претерпевала различные страдания, участвуя во всех главных войнах, и ей некогда было заботиться об излишних удобствах».
Да, ловила я себя на мысли. Автор заметок в высшей степени необычен. Мои братья тоже служили, и я видела их тетрадки и блокнотики. Никаких изречений из священных книг, никакого презрения к пороку и прелести, зато сколько угодно кочующих из призыва в призыв на протяжении десятилетий, а то, может, и столетий витиеватых скабрезностей, с которыми, впрочем, я тоже ознакомилась с искренним интересом. Что ни говори, то было полезное чтение: о существовании и взаимоотношении многих вещей на планете я раньше даже и не догадывалась…
На конвертах — треугольные красные печати с неким двуглавым силуэтом и надписью «Письмо военнослужащего по призыву БЕСПЛАТНО». С обратной стороны они хитроумно «запечатаны», на одном по месту склейки наштрихованы полоски, означающие колючую проволоку, на другом — навешен довольно хитро и искусно вычерченный замок.
Письма лежали вперемешку, вот досталось мне одно из первых:
«В Чечню будут посылать особый контингент, то есть из трехсот человек поедут только пятьдесят два солдата. Среди нас есть и те, которые желают там побывать. Помимо мальчишеской гордости ими движет скорый срок службы и небольшая компенсация в виде боевых денег. Есть парнишки, которые и не против поехать, но, глядя на них и их цели, я ужасаюсь при мысли — что они будут там делать? И начинаю соглашаться с нашим ком. роты, что у этих людей своя Чечня…»
«Прошлое письмо, наверное, может показаться тебе слишком унылым. Я и сам это осознаю, просто бывает, когда на душе скапливается много горечи и ей необходимо куда-нибудь выплеснуться и не замыкаться в себе. В армии есть какое-то время, когда особо тянет к дому — вспоминаются родители, братья и сестры и многого становится жаль, а душа разрывается.
Сегодняшний день мне особенно будет знаменателен, потому что я совершил первый прыжок с парашютом. Это было очень здорово, тем более что я никогда ничего подобного не испытывал. Я первый прыгал с самолета, это оттого, что я больше всех весил — категория веса. Сначала, когда мы еще стояли на взлетной полосе, было не так страшно, но когда взлетели, и открылась дверь с красным сигналом самолета «АН-2», и я посмотрел вниз — был момент, когда мне все это показалось как во сне, потом короткий миг, и я очутился в открытом пространстве. При отделении от самолета каждый десантник должен отсчитывать — 501, 502, 503, «кольцо» (в этот момент я должен был выдернуть кольцо правой рукой у себя на груди), затем 504, 505, «купол», и после этого слова надо мною, продуваемый ветром, должен был взвиться и возвыситься парашют. Когда же я выпал с самолета, то обо всем том забыл, единственно, что было в моем сознании, это интуитивно помедлить две-три секунды, после которых правая рука машинально выдергивает кольцо, и еще моя задача — не выпускать это кольцо из рук, а нацепить его на кисть руки или засунуть за пазуху, так как за потерянное с нас командир роты пообещал изъять двести рублей, хотя оно стоит в три раза меньше».
Молодец командир роты, ну и ты тоже молоток, парень! Не растерялся в ответственный момент. Смешное смешано с героическим.
На экран выскакивает окошко «аськи»: «пользователь Alex уходит из общего чата». Внезапно эти слова кажутся мне символическими — почти откровением. Уходит из общего чата. Умирает для мира.
Постриг… Парафиновый, словно ненастоящий, профиль Алексея в плотном окружении черной, как стая воронов, братии. Какая-то враждебность шевельнулась в душе моей в этот момент по отношению к ним, хотя сейчас и страшно говорить, страшно признаваться. Он и впрямь был как мертвец, пока игумен ронял и он поднимал ножницы, пока его, тонкого, в белой рубахе, облачали в черные одеяния, «ризы радования». Видно, он переживал каждую минуту таинства как вечность, да так оно и было, и я запомню все навсегда.
Был поздний вечер, храм был заперт. Здесь присутствовали только те, кто заранее знал о событии. Хор семинаристов звучал особенно торжественно и грозно. Тихие струящиеся голоса переплетались под самым куполом — высоким, черного золота, — звенели легко, металлически, осторожно. Ведь мы присутствовали при смерти.
Я в стороне кусала ногти, пошатывалась на каблуках. Сводило ступню.
Он ожил, заулыбался и зарумянился, когда наместник сказал, что теперь он принял новое имя и заново родился, в зрелые годы, уже умудренный, знающий свои слабости и наклонности. Монах пробудет в алтаре три дня, которые он должен употребить, чтобы обдумать, какие качества возьмет из прошлой жизни, какие оставит в прошлом. От имени всей братии наместник попросил его святых молитв, он приложился к мощам святого в дубовой раке и скрылся за фигурной дверью…
Монах?.. Да ты с ума сошел. Тебе тридцать лет. Что же ты запираешься в безветренное пристанище, ты, кто еще не чувствовал кренящейся палубы корабля под ногами, не знавший бури. Щеки не хлестал мокрый ветер слез, а ты удаляешься в свою внутреннюю пустыню, замыкаешься — от чего? От бессмыслицы, терзаний, бессонниц, тягот, повторов, глупостей, шатаний, ярости, гнева, страстей, мучений? Как я завидую тебе, как мне горько.
Никто из вас не собирается делать ошибок, вы не хотите любить, просто и тяжело любить — нет, на это вы не отваживаетесь. Вы ведаете иную любовь, гораздо более возвышенную. И верно, любить по-земному — значит и умереть всерьез. Вы решили избегнуть погибели, ад вас не прельщает, вы слишком хорошо знаете, куда направляетесь, вы боретесь с искушениями. Ну, так боритесь. Оставайтесь совершенными. Не дайте никому нарушить белоснежную целокупность вашего покоя. После жарких снов не забывайте читать молитвы от осквернения, заграждающие пасти львов.
Что я здесь делаю, среди вас, холодных, чистых и четких? Я, во всю мою жизнь так и не встретившая мужчину, который был бы более мужественен, чем я. Монах?.. Да ты смеешься надо мной.
Господи, ну что она говорит?.. Ведь знает, что все не так. Что вчерашний приятель, бывший Алексей, напротив, отправился на подлинную войну. Женское, низкое, подлое — говорит и жалуется во мне… Однажды по-настоящему узнаю и я его — так сказал Григорий Богослов в надгробном слове: «Тогда увижу Кесария светлого, славного, каковым он, из братий любезнейший, мне многократно являлся во сне».
Теперь дочитывала бедные клетчатые листочки солдата, прерываемая встречными-поперечными обрывками впечатлений, чьими-то голосами, даже диалогами, без конца звучавшими в голове. «Польза от послушания родителям не только та, что отец и мать больше твоего знают, — бубнил один голос. — А и от Бога в качестве награды за послушание есть возможность получить некоторые бонусы». — «Исповедаться? Да я… Не готовилась. Не готова», — говорила я сама кому-то. «Будешь готова — не приходи», — отвечали мне.
Обрывки припоминаний струились в сознании, как на сквозняке. «Грех, очевидно, загромождает правду, удаляет нас от нее, он и есть морок, в котором мы существуем. Избавление от грехов означает прорыв к другому, более глубокому, более правильному бытию. Не зря говорим: согрешили не только делом, словом и помышлением, но всеми своими чувствы. Видели не то. Не то слышали».
