Виталий Бернштейн - Долгий полет (сборник)
7
Когда в сорок первом году началась та страшная война, Борису было уже почти десять. Нынешние дети развиваются быстрее, в таком возрасте они уже сидят обычно за компьютером. А Борис тем утром, 22 июня, – смешно сказать – игрался в песочнице, во дворе их многоквартирного дома. Он строил из песка замок, о котором накануне прочитал в романе «Ричард Львиное Сердце». Над песочницей нависал балкон второго этажа – это был балкон в квартире, где жил вместе с родителями Петька Хохлов. Солнце уже стояло в зените, чуть припекало. Борис заканчивал обносить свой замок стеной из песка. И тут на балкон вышел Петька, какой-то необычно задумчивый. Был он лет на пять старше. Поставив локти на перила, Петька долго разглядывал копошившегося в песочнице Бориса. А потом мрачно сказал: «Борька, беги домой». Борис не любил, когда кто-то из старших мальчишек во дворе пытался им командовать. «А чего я побегу? Мне и тут хорошо». Губы Петьки скривила улыбка – какая-то растерянная. «Беги домой, я сказал!.. Сейчас по радио войну объявили». Бориса известие о войне не испугало. Он даже не поинтересовался, с кем именно началась война. Он твердо знал, так их учили в школе, что наша могучая Красная армия разобьет любого врага в пух и прах. А вот у Петьки, выходит, какое-то предчувствие было… Действительно, через три года, когда война уже катилась к концу, подошел Петькин возраст, забрали его в армию. И очень быстро, месяца через четыре, пришла его родителям «похоронка».
Прибежав домой, Борис увидел там суетящуюся маму. «Идем со мной в магазин, – сказала она. – Надо продуктами запастись». Внутри маленького магазина, по соседству с их домом, уже стояла толпа. Оказывается, не только мама была такой предусмотрительной. Когда подошла их очередь, на полках оставались только буханки хлеба. Продавщица выдавала по буханке на человека – мама и Борис принесли домой две буханки. А спустя несколько недель на все продукты ввели «карточки». Отменили их лишь спустя полтора года после окончания войны.
И еще один день – в начале июля сорок первого года – запомнился Борису… На западе страны, уже во всю полыхала война. А в Иванове, как бы по инерции, еще сохранялись какие-то приметы прежней, мирной жизни. Солнечным утром, в выходной, они с отцом поехали в Парк культуры и отдыха. Искупаться. Парк стоял тогда на окраине города – Уводь, пришедшая из загородных лесов, была там еще относительно чистой. Они ехали в полупустом трамвае. На задней площадке вагона, кроме них, никого не было. Борис нетерпеливо переступал ногами, даже иногда подпрыгивал, представляя, как через несколько минут ухнет в воду и поплывет «саженками». Отец отрешенно смотрел в окно. Потом, повернув голову, наткнулся взглядом на большой бумажный лист, прикрепленный к стенке вагона. На листе, под портретом Сталина, был напечатан текст его выступления по радио в связи с началом войны – выступления, в котором перепуганный тиран обращался к народу, использовав столь необычные для него слова: «дорогие братья и сестры». И вдруг Борис услышал над собой задумчивый голос отца: «Что, сволочь, теперь и мы стали для тебя братьями и сестрами?» Отец никогда прежде не говорил при сыне о своем отношении к режиму – боялся, что мальчишка где-нибудь проболтается. Сообразив, что сын слышал его слова, отец показал пальцем на сумку в руках Бориса и торопливо спросил, стараясь переключить его внимание: «А полотенце, надеюсь, ты не забыл, как в тот раз?..»
8
Евреев из бывшего Советского Союза понаехало на «историческую родину» больше миллиона. Примерно каждый пятый израильтянин говорил по-русски. Соответственно были и экскурсионные автобусы с русскоговорящими гидами. За две недели Борис сумел поездить на таких автобусах, посмотреть Израиль, хотя бы бегло. Был на Голанах – оттуда, с высоты, открывался широкий вид на сопредельную Сирию. Омочил ноги в озере Кинерет, там когда-то Иисус «ходил по водам». В кабинке, подвешенной к стальному тросу, поднимался на гору, где в древности располагалась знаменитая крепость Масада; в 73 году новой эры все иудеи, оборонявшие ее, покончили с собой, но не сдались в плен римлянам.
На экскурсию в Иерусалим его сопровождал Ромка. Автобус катил вдоль ущелья по широкому Первому шоссе.
– Посмотрите налево, – вещала в микрофон экскурсовод, толстая дама неопределенного возраста. – Вон сбоку от дороги вы видите старый грузовичок, покрытый ржавыми металлическими листами. Он стоит тут как памятник. Такие самодельные броневики с боем пробивались к Иерусалиму в 1948 году, подвозили сражавшимся там израильтянам оружие и продовольствие… Теперь посмотрите направо. Вон видите – деревья на холме? Это так называемые Сады Сахарова. Вы помните, конечно, был такой академик, борец за права человека…
Автобус свернул на асфальтовую площадку возле придорожного ресторанчика.
– Ну вот, а теперь давайте сделаем короткую остановку, разомнем ноги. Желающие могут перекусить. Отправляемся дальше через пятнадцать минут; пожалуйста, не опаздывайте. А вон там – вход в туалет. Он платный, три шекеля…
– Профессионально работает. И про туалет не забыла, – уважительно сказал Борис.
Ромка снял свою пляжную кепочку с большим козырьком, почесал затылок.
– Мне ее монолог – посмотрите налево, посмотрите направо – старый анекдот напомнил. Еще когда-то в курилке нашей Ивановской ТЭЦ слышал… Значит, едет по Парижу автобус с туристами. Экскурсовод говорит: «Вот прямо перед нами – Елисейские поля. Ну, а налево, на тротуаре, – непорядочные женщины… Теперь посмотрите направо – это Эйфелева башня. А рядом, в скверике, – непорядочные женщины… Вон видите остров на Сене – там возвышается знаменитый Собор Парижской Богоматери. Ну, а чуть в стороне от входа – непорядочные женщины». Один из туристов спрашивает: «Простите, а порядочные женщины в Париже есть?» Экскурсовод отвечает: «Конечно, есть! Но они – дороже…»
Брызгая слюной, Ромка захохотал первый.
– Жаль, в Париже не бывал. Поглазеть на парижанок не довелось, – улыбнулся Борис.
– Подумаешь. Наверняка, бабы как бабы. Наши ивановские девчата не хуже…
Через пятнадцать минут автобус продолжил свой путь. Первое шоссе плавно подымалось все выше. Они сидели в заднем ряду, возле двери. Соседние места были пустыми. В пыльных стеклах автобуса струился мимо зеленый склон ущелья. Ромка повернул голову к Борису:
– Вот соскочили с языка слова о наших замечательных ивановских девчатах, и вспомнилась сразу давняя история… Как меня невинности лишили. Я ведь тебе никогда не рассказывал? Видишь… Столько лет знаем друг друга, а не рассказывал. Потому что далеко не героем в тот первый раз был. Вот слушай – откроюсь тебе, как на духу… Нынешние мальчики и девочки в сей области переходят от теории к практике еще в школьную пору. А мне, сказать стыдно, уже двадцать годиков было, на третьем курсе института нашего учился. Может, ты помнишь – тогда я уже ухаживал во всю за прекрасным полом. По вечерам с очередной подружкой в кино ходил, потом провожал до дома, целовался где-нибудь на скамеечке, даже руки распускал, гладил всякие места, которые гладить не положено. Теперь-то понимаю – некоторые из девочек этих готовы были согрешить, опыт, значит, уже имели. А я, дурачок, всякий раз терялся. На нашем курсе, помнишь, и зрелые мужики учились, которые войну прошли. В их изложении великую теорию соития я прекрасно усвоил. А вот на практике всякий раз терялся…
Ромка кинул взгляд по сторонам. Автобус шел на подъем. Заглушая их разговор, хрипел натужно мотор.
– На третьем курсе пришлось мне лечь в больницу. Болел я часто ангинами, и врачиха участковая посоветовала удалить миндалины. Операция несложная. Ты, наверное, не забыл эту больницу – двухэтажная, кирпичная; ее перед революцией построил какой-то купец. Недалеко от Парка культуры и отдыха. Поступил я, значит, вечером – операция на следующий день. Мест в палатах, как обычно, нету, положили меня на раскладушку в коридоре. Время позднее, но спать еще не хотелось. Гляжу, идет по коридору санитарочка. Потом, когда, так сказать, вплотную познакомились, узнал я – Машей ее зовут. Постарше меня, лет на тридцать выглядит, шустренькая такая. Подходит к моей раскладушке, строго говорит: «А вам, больной, перед завтрашней операцией помыться надо бы. Идемте». Я послушно следую за ней в душевую комнату. «Положите свой халат на диванчик – и под душ становитесь. Занавеску задерните. А дверь на задвижку не закрывайте, сейчас полотенце вам принесу». Стою за занавеской, душ пустил, мочалку намыливаю. Слышу, возвращается Маша-санитарочка, потом задвижка на двери почему-то щелкает. И отодвигается занавеска. Я в смущении прикрываю свое мужское достоинство мочалкой и торопливо поворачиваюсь спиной. «Вот и чудненько, – говорит она и переходит на `ты'. – Дай-ка мочалку, я тебе спину потру… А теперь поворачивайся, поворачивайся – так и быть покажу, как мыться надо». И начинает сильными круговыми движениями водить мочалку по моей груди, по животу…
