Альберто Моравиа - Римские рассказы
— Скажите скорее ваши имена!
Мы говорим. Она пишет их, кладет бумажки в кепку, перемешивает их, подходит к подруге и говорит ей:
— Тяни.
Элиза тянет, разворачивает бумажку и торжествующе читает:
— Джулио.
Это я. Я подхожу и говорю:
— Я выиграл. — И, не колеблясь, показываю на брюнетку. — Я выбираю ее.
Брюнетка громко смеется, делает пируэт, подходит ко мне и берет меня под руку. Все произошло в одно мгновенье; теперь брюнетка была рядом, кино было на другой стороне улицы, а блондинка осталась стоять ошеломленная, с кепкой в руках.
Вдруг Ремо кричит:
— Что-то подозрительно… Ей хотелось, чтобы выиграл Джулио, и так оно и получилось.
Другой говорит:
— Это не считается.
— Почему не считается? — вмешиваюсь я. — Мы тянули жребий.
Тогда Ремо берет свою кепку, разворачивает оставшиеся три записки. И вдруг кричит:
— Не считается, не считается… На всех четырех бумажках написано «Джулио».
— Откуда ты взял?
— Смотри сам.
И это была правда. Брюнетка нахально засмеялась.
— Ну, все равно, дело сделано, — говорит она, — мы идем в кино, до свиданья.
Ремо решительно преградил нам дорогу.
— Тогда верни деньги.
Я отвечаю:
— Я верну их вам завтра.
— Никаких завтра… ты вернешь их сейчас.
Брюнетка тихо шепчет мне:
— Не сдавайся!
Приободренный, я перехожу в наступление и заявляю Ремо:
— Я верну вам их завтра, понятно?.. А теперь отвяжись, убирайся отсюда!
Едва я успел сказать это, как он бросился на меня, и двое других тоже, и вот мы все четверо уже на земле и, сцепившись, принялись дубасить и колотить друг друга. Вообще-то я сильный, но их было трое, а я один, и они, конечно, одержали бы в конце концов верх, если бы не полицейский, который случайно оказался рядом; он подошел к нам и властно крикнул:
— Эй, вы, сорванцы!.. Вы где находитесь?.. Я вам говорю… Эй!
Мы поднялись, тяжело дыша, все в пыли. Ремо в ярости крикнул:
— Верни деньги.
Но брюнетка, решительная и находчивая, быстро подходит к полицейскому и говорит:
— Мы с ним жених и невеста… Мы тут гуляли… А эти трое все время ходили следом и приставали к нам… Синьор полицейский, скажите им, чтобы они оставили нас в покое… Что им надо? Кто они такие?.. Мы хотим спокойно погулять.
Поверите ли, такое нахальство поразило не только их, но и меня. Полицейский говорит им строго:
— Ну-ка, ну-ка, идите отсюда… не то…
И те, ошеломленные, попятились назад, не сводя с нас глаз.
Кино было рядом, через улицу, я беру брюнетку под руку и мы переходим на другую сторону.
Ремо кричит мне:
— Завтра мы сведем с тобой счеты!
Но сейчас никто из них не осмеливается шевельнуться, потому что рядом стоит полицейский.
Я подхожу к кассе и говорю Альфредо:
— Два билета в партер.
Брюнетка швыряет кассиру деньги.
Когда мы вошли в зал, она заявила:
— Все-таки мы их обставили!
Я спросил ее:
— Как тебя зовут?
— Ассунта, — ответила она.
«Скушай бульончику»
Работа обойщика — дело трудное. Я уж не говорю, как должен быть наметан глаз, чтобы натянуть материю на мебель без единой морщинки, какое нужно терпение, чтобы сшивать на руках, скажем, четыре или пять полотнищ ситца и какая нужна аккуратность — ведь имеешь дело с маркой тканью. Я хочу сказать о помещении. Допустим, обойщик должен перетянуть пару диванов и пять или шесть кресел, стульев и пуфов, а это обычно так и бывает, — вот все место и занято, даже если у тебя довольно просторная мастерская. Поэтому подходящую для обойщиков мастерскую подыскать трудно. Вот я занимаюсь обойным делом больше сорока лет (я начал работать шестнадцати лет вместе с отцом, который тоже был обойщиком) и должен сказать, что все это время я работал дома.
Я живу на виа делль Лунгара, неподалеку от Реджина Чели, в длинной и широкой комнате с высоким потолком, выходящей четырьмя окнами на Тибр. Пока жива была первая жена, я не только работал в этой комнате, но и спал тут со всем семейством: в одном углу стояла кроватка моего сына Фердинандо, в углу напротив, за ширмой — постель моя и жены. Приходилось так устраиваться, потому что, кроме этой комнаты, в квартире было еще только два закутка для кухни и для отхожего места. Потом жена умерла, всего лишь пятидесяти лет от роду; мне в то время было под шестьдесят, и я сначала попробовал прожить без жены, но потом понял, что не смогу, да и женился вторично. И тут все переменилось.
Джудитта, моя вторая жена, была моложе меня лет на тридцать, и ее можно было бы даже назвать красивой, хотя многие мужчины утверждали, будто в ней было что-то отталкивающее: бледная как смерть, с черными глазами, выпученными словно у зарезанного ягненка из мясной лавки, черные волосы, тело белое и упругое, но холодное. До замужества Джудитта была бедной работницей, выйдя замуж, она стала корчить из себя синьору; до замужества она была ангелом, выйдя замуж — превратилась в черта; до замужества ее устраивали и я и дом — решительно все, после замужества ей уже не нравилось ничего — ни я, ни дом, ни все остальное. Что ж, женитьба нередко приносит нам такие сюрпризы. Начну с того, что она не желала спать в одной комнате с Фердинандо и заставила меня соорудить кирпичную перегородку, чтобы отделить каморку для кровати. Потом она захотела, чтобы я поставил на кухне новую плиту. Потом — чтобы я установил в отхожем месте ванну. Наконец, она нашла способ разругаться с нашими соседями, телефоном которых я пользовался в течение двадцати лет. Так что мне пришлось еще и заводить телефон.
И вот установили мне телефон, было это, допустим, в понедельник, а в среду в полдень, когда я обивал атласом креслице стиля ампир и вздыхал про себя, размышляя о своей жизни, зазвонил телефон. Я подошел, снял трубку и говорю:
— Периколи слушает. С кем имею честь?..
С другого конца провода грубый, резкий, настоящий римский голосина спросил:
— Обойщик Периколи?
— Да, к вашим услугам, синьор, — ответил я, думая, что звонит какой-нибудь заказчик.
— Ну тогда, — произнес голос, — не скажешь ли, зачем ты женился, Периколи? Разве тебе не известно, что в твоем возрасте не женятся? И потом, не воображаешь ли ты, что жена тебя любит? Жалкий дурень…
Кровь так и бросилась мне в голову, потому что этот голос, пусть грубо, выразил сомнения, терзавшие меня как раз в данный момент. Я спросил:
— Да кто ты такой?
А он, растягивая слова, продолжал:
— Кто я такой — тебе не догадаться, хоть родись сызнова… Лучше послушай, что я тебе посоветую…
— Да что тебе нужно? Кто ты такой?
— Просто дружеский совет: скушай бульончику.
Я принял этот телефонный звонок за шутку какого-нибудь бездельника, знавшего нас, и все же был взбешен, так как с некоторого времени, как я уже говорил, мне и самому не раз приходило в голову, что женитьба моя была ошибкой.
Я, конечно, ничего не рассказал Джудитте, которая, замечу кстати, с некоторых пор стала просто невыносима и обходилась со мной хуже, чем с собакой.
Прошло с неделю, и вот почти в то же самое время, что и в первый раз, зазвонил телефон, и тот же голос спрашивает меня:
— Здравствуй, Периколи, что поделываешь?
А я:
— Что надо, то и делаю.
— Ну, так я скажу, что ты делаешь: обиваешь стульчики, которые тебе принесли вчера вечером… Молодчина, трудись… А я могу тебе рассказать, что делает сейчас твоя жена.
— Да кто ты такой, скажи на милость!
— Твоя жена кокетничает с буфетчиком в баре у ворот Сеттимиана… вот что она делает.
— Кто тебе сказал?
— Я тебе говорю. Да чего там, ступай туда, сам убедишься… Послушай, Периколи, ведь ты уже старикашка, а женщинам такие не по вкусу.
— Да кто ты такой, негодяй?
— Вместо того, чтобы выходить из себя, послушай: скушай бульончику!
Тут уж я не удержался, и когда Джудитта вернулась домой и начала опять огрызаться, как базарная торговка, я сказал:
— Пока я работаю, ты кокетничаешь с буфетчиком в баре у ворот Сеттимиана.
Уж лучше бы я этого не говорил: сначала она осыпала меня бранью, потом пожелала узнать, откуда у меня такие сведения, а когда я ей сказал, опять принялась ругаться.
— Ах, так! Ты слушаешь любого негодяя, который тебе позвонит… Веришь ему больше, чем мне… Да знаешь, кто ты такой? Ты выживший из ума старик… Ты и вправду заслуживаешь, чтобы я наставила тебе рога… да такие, чтобы ты в двери не мог пролезть!
И пошла, и пошла. Кончилось тем, что она довела меня до слез, и я ползал перед ней на коленях, вымаливая прощение — при моей-то седине и солидности! Да что уж там, чтобы задобрить ее, мне пришлось дать ей денег на шелковые чулки. А одному лишь богу известно, какие у меня деньги при всех расходах, на которые она меня вынуждала.
Но потом мне стало грустно и тошно: я испытывал стыд и в то же время был совершенно уверен, что она меня не любит.
