Нодар Джин - История моего самоубийства
Несмотря на заготовленную впрок могильную плиту, Элигулова в Нью-Йорк все-таки прибыла. Безо всякого предварительного известия, потому что к тому времени почти весь Петхаин уже скопился в Квинсе, и передавать оттуда информацию было некому. Последний слух о ней гласил, правда, что Натела продает дом и собирается поселиться в Москве, куда с воцарением Андропова перевели генерала Абасова, которому Андропов поставил в заслугу образцовую деятельность по мобилизации армянской диаспоры в Париже и поэтому поручил «заботу» обо всех советских эмигрантах в Америке. Говорили еще, что с Андроповым Абасова свела близко Натела, сдружившаяся со знаменитой телепаткой Джуной, — тоже колдуньей, вхожей через Брежнева ко всем хворым кремлевцам.
Говорили, будто в Нателу прокралась какая-то неизвестная хворь, от которой Джуна ее и лечила, хотя менее успешно, чем должностных лиц. По словам Джуны, причина неуспеха заключалась не в незначительности Нателиной служебной позиции, а в ее еврейском происхождении, которое рано или поздно приводит к неизлечимой форме психоза. Подобно Нателе, Джуна, сказали, собирается поселиться в той же Москве, из чего жена раввина Ботерашвили, наслышавшись о прогрессистских тенденциях в поведении петхаинских жен в Америке, заключила, будто две тбилисские колдуньи повязаны меж собой лесбийским развратом. Эту-то сплетню как раз многие петхаинские жены ревностно отвергли. Возмутились даже: а как же Абасов, — хахаль?! Какой, дескать, лесбийский разврат при живом мужике?! Тут уже раввин поддержал жену и, призвав меня в свидетели, заявил, что принцип дуализма, хоть и пагубен для души, известен даже философии. Петхаинкам термин понравился своим благозвучием — и они загордились.
…Вместо Москвы Натела подалась в Квинс и объявилась на народном гулянии в День Национальной Независимости.
Петхаинцы праздновали Национальную Независимость охотно, поскольку жили в квартирах без центрального охлаждения, тогда как гуляния устраивались в огромном холле Торгового Центра, где, несмотря на скопление недавних выходцев из Африки, Узбекистана и Индии, циркулировал остуженный и благовонный воздух. Если бы июль в Нью-Йорке был посуше, как в Тбилиси, или прохладней, как в Москве, не было бы на празднике и меня. Я не терпел сборищ. Они утверждали правоту некоего марксистскоЪкафкианского учения, что человек есть общественное насекомое, коллектив которых обладает возможностями, немыслимыми для отдельного организма, особенно моего: гулянием в честь независимости, причем, всеобщей, а не своей личной. Об отсутствии личной независимости напоминало присутствие жены, и, в отличие от петхаинцев, кризис независимости я ощущал в тот день особенно остро, ибо, в отличие от пасшихся косяком петхаинских жен, моя не отступала от меня ни на шаг.
Раввин Ботерашвили с повисшей на его руке грузной раввиншей приветствовал нас со страдальческой улыбкой. Я радостно поздравил его с великим праздником. В ответ он поправил под гладко выбритым подбородком свою каравеллу, кивнул в сторону петхаинских жен и шепотом поздравил меня с тем, что моя, как видно, так и не примкнула к дуализму. Наградил ее за это поцелуем руки с изнанки. Потом повернул голову и чмокнул в волосатый подбородок свою жену. Похвалился, что она всю жизнь следует за ним по пятам, «как следовала за Гамлетом тень его отца». Я не понял сравнения, но отозвался вопросом о том — не гложет ли его боль в селезенке. Не понял теперь он. Я выразился более возвышенно: отчего на мудром раввинском лице стынет печать вселенского страдания?
Ответила раввинша: вчера она купила ему вот эти итальянские туфли с фантастической скидкой по случаю Независимости; размер не тот, но можно разносить. Я сообщил ей страшную вещь: местный писатель Хемингуэй застрелился в свое время именно из-за того, что жали ботинки. Ни она, ни раввин не поверили мне; я оскорбился, но жена ущипнула меня в локоть, и я поменял тему. Спросил: не правда ли, что в холле пахнет пряным запахом прижженных трав? Именно! — согласился раввин: американская культура благовоний не перестает поражать его воображение. Раввинша добавила, что аромат напоминает ей бабушкину деревню в Западной Грузии, что у нее ноет сердце и хочется от счастья плакать, а посему следует приобрести распылитель с запахом прижженных трав.
Гвалт в холле нарастал быстро и настойчиво, как шум приземляющегося «корабля дураков». Росла и теснота: люди стали толкаться, и всех обволакивал дух непоспешающего гулянья. Повсюду пестрели разноцветные лотки: орехи, блины, пироги, пицца, бублики, шашлыки, фалафелы, раки, устрицы, тако, джаиро, — все, что бурлящий котел Америки выбрасывает чревоугодливым пришельцам из Старого Света. Покупали пищу все кроме самых новых пришельцев, которые, тем не менее, понатаскали сандвичей из дому, но к которым мы с раввином себя уже не относили и потому могли щегольнуть перед женами приобретением в складчину объемистой коробки с пушистыми кукурузными хлопьями…
Со всех сторон, даже с верхних ярусов, доносились по-праздничному наглые звуки чавканья бесчисленных ртов. Гадких запахов не было, — только звуки, и, подобно раввину, я ощущал гордость за американскую культуру борьбы со зловониями. Что же касается гадких звуков разжевывания и проглатывания пищи, — я с доверием посматривал в сторону помоста в конце холла. Согласно обещанию, с минуты на минуту, после короткого митинга, к микрофонам на сцене вылетят из-за гардины музыкальные удальцы из Мексики, — и стеклянный купол над этим захмелевшим от обжорства пространством задребезжит от оглушающих ритмов во славу национальной независимости гринго, самого старшего в братской семье народов Нового Света.
И правда: не успел я ответить на приветствие протиснувшегося к нам доктора Даварашвили, как на сцену плеснул сзади — нам в глаза — слепящий свет юпитеров, а из группы выступивших из-за гардины людей отделился и шагнул к микрофону фундаментально упитанный рыжеволосый гринго с рыжими же подтяжками и с универсальным голосом представителя власти. Сразу же объявил, что все мы, собравшиеся в холле, живем в самое историческое из времен, но объяснять не стал. Раввин одобрительно качнул головой, а доктор шепнул мне, что англосакса звать мистер Пэнн и он является председателем Торговой Палаты всего Квинса. Мистер Пэнн сказал еще, что Америка есть оплот мира во всем мире и представляет собой лучшее изо всего, что случилось с человечеством после того, как оно слезло с деревьев и создало Библию. Раввин снова согласился, а оратор воскликнул, что будущее Америки сосредоточено в руках простых тружеников, и потому всем нам следует проявлять осторожность в движении к цели, которую он тоже не назвал. Раввин испугался ответственности, а доктор объявил нам, что оратор является его пациентом. Жена ущипнула меня в локоть, чтобы я вдруг не позволил себе усомниться вслух, что мистер Пэнн, крупный начальник и англосакс, нашел необходимым лечиться у петхаинца.
Хотя ущипнули меня, — дрогнула рука у раввинши. Коробка с кукурузой полетела вниз. Раввин, доктор и я кинулись подбирать хлопья с мраморного настила. Сидя на корточках, Залман спросил шепотом у Даварашвили — не смог бы он в процессе лечения походатайствовать перед мистером Пэнном об удвоении государственной дотации на закупку нами, петхаинцами, синагоги в Квинсе. Ответил ему мистер Пэнн: объявил, что только американское правительство является правительством законов, а не людей. То есть ответ вышел отрицательный, ибо по закону правительство не может выделить нам больше того, что нам же удалось собрать между собой. Доктор, тем не менее, пообещал поговорить с оратором в процессе лечения. Сказал даже, будто у нас неплохой шанс, поскольку — и это секрет! — наиболее благосклонно оратор относится к грузинам. Ненавидит же дальнеазиатов: зовет их недоносками и возмущается тем, что им не запрещают иммигрировать. Продолжая подбирать кукурузу, доктор прыснул со смеху и сообщил, что вспомнил рассказанный мистером Пэнном анекдот о корейцах: даже эпилептики среди них легко тут пристраиваются, — в качестве сексуальных вибраторов. Раввин застенчиво улыбнулся, но я рассмеялся громко: передо мной стояли и жужжали, как вибраторы, кореянки с одинаково кривыми ногами в бесцветных ситцевых шортах.
Одна из них обернулась и растерялась, увидев меня — на корточках и со вскинутыми на нее глазами. Отшатнулась и бросила подругам звонкую корейскую фразу, — как если бы вдруг оборвалась пружина в механизме. Вибраторы все вместе испортились, — умолкли и тоже испугались, ибо на корточках сидел не только я. Перекинулись взглядами, проткнули, как буравчики, брешь в толпе и скрылись.
Мистер Пэнн тотчас же заговорил о них. Особенно охотно, радостно объявил он, приезжают к нам из Азии. За последние годы иммиграция корейцев выросла на 108 процентов! Теперь уже затряслись в хохоте и раввин с доктором. Моя жена и раввинша глядели на нас с недоумением. Я взглянул в сторону юпитеров, на фоне которых, под аплодисменты толпы, мистер Пэнн отошел от микрофона и уступил место следующему оратору, — тощему корейцу с кривыми ногами в бесцветных ситцевых шортах. Кореец квакнул несколько слов, и они оказались английскими: спасибо, дескать, Америке! И слава! И вообще! Подумал и еще раз квакнул: в Америке лучше, чем в Корее! Очень рад! Демократия! Снова подумал: прогресс! Труд! Свобода! Равенство! Братство! И вообще! Потом еще раз подумал, но ничего больше сообщить по-английски не пожелал, раскланялся и спустил в себе пружину: выстрелил корейскую фразу.
