Том Роббинс - Новый придорожный аттракцион

Занавес джунглей распахивается, чтобы впустить группу миссионеров, озабоченных прогнозом погоды. Они находятся на пути к органному концерту в швейцеровском амфитеатре и крайне обеспокоены тем, что сезон муссонных дождей еще не начался. Миссионеры поражены той степенью язычества, которым пропитана метеорология. Они передают чернокожим открытки с изображением Христа, успокаивающего бурю на море Галилейском, и зачитывают документы, описывающие такие явления, как Великий Потоп или разверзшиеся воды Красного моря.

Наутро целое племя обращено в христианство. Одетых в закрытые купальники девушек обрызгивают на речном берегу водой. Шаманы тем временем с глупым видом распевают «Rock of Ages», пока тарелка для сбора подаяний не переполняется до краев драгоценными камнями и золотыми самородками, которые они ранее использовали в своей профессиональной деятельности.

Таким образом мы продолжаем наше путешествие в Бобовилль, ничего не зная о солнце, кроме того, что, согласно астрономической классификации, оно относится к классу желтых звезд-карликов: огромный шар раскаленного газа на краю Млечного Пути, преобразующий каждую секунду четыре миллиона тонн материи в энергию в соответствии с основной формулой Эйнштейна: е = nс2.

Свою историю Зиллер завершил кавалерийской атакой барабанной дроби. Но как громко ни рокотал барабан, он не разбудил малыша Тора и Мон Кула, которые, держась за руки, спали в углу. Аманда прикрыла уснувших детишек одеялом. При этом она знаком показала мне, что я буду следующим рассказчиком.

Что ж, все правильно. Реверанс Зиллера в адрес Эйнштейна натолкнул меня на интересную мысль. Я расскажу историю о науке. В конце концов, наука – это то, что я знаю лучше всего. Но я не стану обсуждать программу космических исследований «Аполлон» или сообщать слушателям о моих собственных экспериментах, касающихся свойств нестабильного состояния ионов. Нет, я расскажу о странных кварках и «абсолютном нигде» – последних научных концепциях, которые отличает яркая поэтическая искра, способная заинтересовать слушателей. Превосходное решение. Однако когда я вышел на середину комнаты, гашиш и вино – я так думаю! – одержали победу, и мой разум полностью освободился от совершенно другого груза. Который я вывалил на моих товарищей.

Мое балтиморское детство состояло из кирпичей. Кирпичи. Сплошные кирпичи. Кирпичи на кирпичах. Здесь, на северо-западе Тихоокеанского побережья, все построено из древесины. В Балтиморе для строительства везде использовался только кирпич. Мои детские воспоминания полны видений кирпичных домов, тянущихся рядами вдоль кирпичных мостовых. Кирпичные закаты, кирпичные пикники, кирпичные газеты, доставляемые морозным кирпичным утром. Повсюду один и тот же цвет бекона и запекшейся крови – это кирпичи. Я жил в кирпичных домах, ходил в кирпичные школы, покупал плитки «сникерсов» в кирпичных кондитерских, ходил в кирпичные кинотеатры смотреть фильмы с участием Джина Отри и играл в лакросс на кирпичных игровых площадках за кирпичными стенами. Деревянными были лишь иеркви. Протестантские церкви, кстати сказать. Первая церковь, в которую я начал ходить, возвышалась на Чесапикских холмах и представляла собой белое каркасное сооружение. Точно в такую же наша семья стала ходить, когда мы перебрались ближе к городу. Когда я задумываюсь об этом, мне никак не удается припомнить хотя бы одну кирпичную протестантскую церковь в Мэриленде, но, как мне кажется, хотя бы одна такая там все же должна найтись. Все прочее было построено из кирпича, а вот церкви – деревянные. Казалось, будто для всего мирского годился исключительно кирпич, однако когда дело доходило до спасения души, то балтиморским протестантам требовался храм божий из дерева. Католики подобных разграничений не требовали – и для молитв, и для стяжания богатств земных одинаково хорошо подходил кирпич.

В портовой части Балтимора находился сложенный из кирпичей кабачок. Назывался он «Большой Б». Б – это, наверное, Балтимор. Лучше бы его назвали «Диззи Дин». Завсегдатаи кабачка боготворили футболиста Диззи Дина. Обожали, несмотря на то что он играл за «Сент-Луис кардиналз» и никогда не играл в Балтиморе. Тамошний бармен скупил все подачи Диззи Дина и переплавил их в свечи. День, когда Диззи участвовал в двух матчах своей команды и выигрывал, обрамлялся в углу кабачка только что сорванными васильками вокруг его головы и ног, а аплодисменты развевались вокруг него, как флаги.

В юности мой отец подолгу засиживался в этом кабачке. Он пил эль «Ред топ» и лакомился – в зависимости от времени года – то восхитительными чесапикскими крабами, то не менее изумительными чесапикскими же устрицами. При этом он болтал с другими завсегдатаями о Диззи Дине. Это было славное, счастливое времяпрепровождение, пусть даже иногда он сильно напивался и впадал в меланхолию.

Женитьба на моей матери положила коней его посещениям портового кабачка, подобно тому, как сломанная во время матча нога Диззи Дина положила конец его блестящей спортивной карьере. Моя матушка считала алкоголь в любой его разновидности спермой сатаны, и хотя я здорово сомневаюсь в том, что отец разделял ее чувства, все же он не осмеливался возражать супруге. В общем, он вынужден был дать зарок и покорно следовать за путеводной звездой веры.

Понимаете, моя матушка являла собой олицетворение религиозного фундаментализма. Баптистская вера служила ей одновременно и шитом, и мечом, благодаря которым она энергично вторгалась в жизнь, решительно отвергая все и вся, что пыталось ей противостоять. Она была несокрушима в своей праведности, и мы об этом ни на секунду не забывали. В те мгновения, когда матушка не сидела, уткнувшись в Библию или журнал воскресной школы, она вела душеспасительные беседы. Готов поспорить, Бог был на ее стороне. Она говорила о Господе своем Иисусе так, словно они друзья детства. Когда же она заводила разговоры о преподобном Билли Грэме, я испытывал неловкость за собственного отца, как будто он был настоящим рогоносцем.

По мнению матери, все было предельно просто. Либо ты веришь Библии – каждому слову, от начала и до конца, – либо нет. Если веришь, то относишься к числу Богоизбранных и получишь неплохие дивиденды в Вечности. Если нет, то ты заблудшая душа. Мой отец не хотел быть заблудшей душой – не хотел более, чем кто-либо другой, – и поэтому шел на поводу у матери, по-своему, спокойно, зашитая ее взгляды, хотя я подозреваю, что вечности в раю он предпочел бы часик в обществе своих приятелей-собутыльников, завсегдатаев кабачка и страстных почитателей Диззи Дина.

Что касается меня, то я всем этим был жутко напуган. Всемогущество Господа ошеломляло меня, заставляло чувствовать себя ненужным, виноватым и неприкаянным. Я не отвергал свою баптистскую подготовку и даже нисколько не усомнился в ней. Однако я страстно желал облегчения, желал хотя бы раз получить возможность открыть шкатулку своего «Я» и сделать так, чтобы Бог своими голубыми глазами этого не увидел. Меня ужасно огорчало Его постоянное вторжение в мою частную жизнь.

Однажды летом, когда мне уже исполнилось тринадцать, вскоре после того, как меня (испытывавшего смутные опасения) окрестили в водах Потомака, я узнал, что Эйнштейн был атеистом. Мать сама рассказывала мне о том, что Эйнштейн был самым умным человеком на свете. Теперь же, сидя в своей крошечной альковной комнатке, окно которой выходило на вечерние улицы Балтимора, я прочитал в журнале о том, что знаменитый физик не только не был «спасен», но даже вообще не верил в Бога. Отец – он поздно вернулся домой из скобяной лавки – позвал меня ужинать. Затем позвал еще раз. Но я сидел, глядя в окно, и в голове моей шевелились новые путанные мысли, а Балтимор хмурился каждым своим кирпичом.

Начиная с того самого дня, каждый маленький интеллектуальный шажок, который я делал, становился новым гигантским шагом, все больше и больше отдалявшим меня от христианских догм. И все же, как я ни рвался изо всех сил на свободу, мне никак не удавалось разорвать эмоциональные связи с религией. В интеллектуальном отношении я парил в вышине легко и свободно, однако мои чувства все еще были прочной цепью прикованы к скале баптизма. Даже сегодня я не могу с полной уверенностью заявить, что решительно и навсегда оборвал эти связи. Учась в колледже, после ночей, проведенных в бурных спорах и обильных возлияниях, я обычно лежал на своей койке – лицо мокрое от выпитого алкоголя, горло охрипло от бесконечных споров – и мечтал, чтобы меня поддерживала простая вера моих родителей. Сегодня вечером здесь, в зверинце, я по-прежнему хочу того же. Неужели такова человеческая судьба – тратить те часы, когда оказываешься совсем рядом с истиной, страстно мечтая о лжи?

Я поймал себя на том, что сначала посмотрел на дверь, словно мое признание было чем-то вроде молитвы или надежды, что еще можно что-то сделать с Тем, Кто лежит в кладовке, а затем на трех моих товарищей, чтобы понять, повлияла ли моя исповедь на их радостное настроение. Друзья ответили мне лишь вежливыми кивками и улыбками, как и после двух предыдущих историй. Из кладовки не последовало ни знака, ни звука. Я сел. Перселл, в свою очередь, встал и занял мое место. Он закурил сигару и, растягивая слова, начал свой рассказ.