Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 8 2005)
Сталин-реформатор. Вообще в книге Николая Митрохина рассмотрен максимально широкий спектр тем, которые мы не станем даже перечислять: это беспрецедентный по объему справочник, своеобразная социологическая и политологическая энциклопедия по РПЦ МП. Здесь отражены и отношения Русской Православной Церкви с Римско-католической Церковью, протестантскими организациями и исламом на всем постсоветском пространстве и за его пределами, там, где у Московского Патриархата есть свои приходы. Русская Православная Церковь в тюрьмах, больницах, “всемирной паутине”, государственном образовании, армии, приютах, политике — все это в книге не обойдено вниманием. Но выше мы остановились на младостарчестве и на фундаментализме (его характерные проявления — поиск врагов внутри Церкви, борьба с ИНН, требование канонизации Г. Распутина и Ивана Грозного, антисемитизм и масонская конспирология), потому что эти темы, на наш взгляд, требуют особо глубокого социологического анализа. Собственно, в отличие от других, более политологических и экономических изысканий книги, данные темы и есть по преимуществу “социологические”. Например, как объяснить тот факт, что фундаменталисты оказались наиболее адаптированы к новым условиям и благодаря своей прямо-таки кальвинистской активности заняли ведущие позиции в церковных масс-медиа, книгоиздании, образовании, в налаживании связей с властями? Между тем как “либералы”, то есть модернисты, так и остались маргиналами, кем были до перестройки. Хотя, по логике автора, должно быть наоборот, как в случае с “ воцерковленными интеллектуалами”: Митрохин пишет, что одни (а именно либералы) “приняли новую жизнь страны”, фундаменталистам же “изменения в политической и экономической жизни страны категорически не понравились, а Церковь стала для них последним оплотом и прибежищем перед лицом нового, незнакомого мира”. Однако мы видим, что в “новом, незнакомом мире” фундаментализм чувствует себя превосходно.
На других страницах книги “социология РПЦ” переходит уже в политику, в своеобразную “клерикальную” ветвь политологии, даже в “клерикальный” аналог кремлинологии. Речь идет о тайнах московского “Ватикана” — реалиях высшего епископата, его внешней и внутренней политике и связях. Сухой стиль секретных донесений — “Кто будет следующим Патриархом”, “Перспективы митрополита Кирилла”, “Митрополит Сергий: был ли шанс?” — немного напоминает кинош-ные размышления Штирлица о возможном преемнике Гитлера — да простят мне эту аналогию, такова уж стилистика “епископальной” социологии Митрохина. Но это не просто “тайны мадридского”, точнее, патриаршего “двора”. Тема высшего епископата Русской Православной Церкви — тема более серьезная, чем материалы в жанре “совершенно секретно”. У Митрохина все же прозвучала одна очень важная мысль в связи с памятной встречей трех архиереев со Сталиным 4 сентября 1943 года: “Отказавшись соблюдать решения Поместного собора 1917 — 1918 гг., архиереи де-факто создали новую религиозную организацию…” И чуть выше: “Солидарное мнение трех находившихся в Москве архиереев плюс поддержка первого лица государства — и вся декларируемая соборность Церкви превратилась в фикцию”. У Митрохина блестящий анализ имущественных, административных и денежных отношений внутри церковной организации позволяет сделать вывод, что епископат Русской Православной Церкви Московского Патриархата в силу исторической преемственности с коммунистической эпохой глубоко интегрирован в порочную систему, аналогичную олигархическому, монополистическому капитализму, установившемуся в РФ. Между прочим, “из записи председателя Совета по делам РПЦ Г. Карпова об этой встрече (4 сентября 1943 года. — Э. З. ) видно, как И. Сталин сознательно “подсаживал” верхушку Церкви на льготы”. Отсюда, видимо, и вытекает гомология схем отношений внутри Московского Патриархата и постсоветского общества. Эти закрытые, феодально-олигархические схемы распределения ресурсов, реализации и сохранения власти, сама психология этой системы блокируют, и будут блокировать, любые необходимые изменения в русской Церкви.
Повторим, что автор понес колоссальный труд не только собрав и обобщив сведения, которые со временем станут историей нашей эпохи и нынешнего поколения членов Русской Православной Церкви. Он дал самим русским православным пищу для размышлений, развернутую повестку дня. Острота тем, объективность, обилие неофициальных сведений — все это, несомненно, сделает книгу не только читаемой в православной среде, но даже преимущественно читаемой именно там, особенно среди духовенства, часто изнемогающего от произвола и невежества архиереев и условностей помпезно-протокольного официоза. Сожаление вызывает только терминологическая культура книги — это мы уже отмечали. Она вроде бы и не имеет отношения к делу: социология наука точная, скорее фактов, а не оценок или эпитетов, и все же некая бестактность языка сужает возможность широкого общественного использования потенциала книги. Примеры наиболее свирепой терминологии: “группировки РПЦ”; “борьба с религиозными конкурентами”; “формальный и теневой менеджмент в Церкви”; “православная продукция”; “активисты РПЦ” (прямо язык донесений ГПУ!); “православная инфраструктура” (кстати, поскольку Православие — это догмат и аскетическая культура, то называть здания храмов и монастырей “православной инфраструктурой” — это все равно, что называть масляные краски, которыми пользуются абстракционисты, “абстрактными красками”). А богослужение и таинства у Митрохина названы “пакетом базовых услуг”. То ли это популярное объяснение для совершенно невежественных, до тупости, людей, то ли это имитация “нейтрального”, “объективного” языка науки? Этакие терминологические дубинки, вполне в духе Емельяна Ярославского, но с поправкой на современный коммерческий дискурс! Впрочем, возможно, и в “дубинках” есть свой смысл: прятать обычное мирское властолюбие, меркантильность, интриганство, самомнение, нетерпимость, прикрытые кастовыми или конфессиональными одеждами, за более благообразно звучащие формулы — не слишком ли много чести? И все-таки в Русской Православной Церкви есть и другая социология. У паперти находят работу и кусок хлеба самые отверженные и презираемые обществом. Различные формы “теневой” приходской благотворительности не стали индустрией, но их маргинальный характер не отменяет их реальности для конкретных людей. Наконец, Русская Православная Церковь — пока единственная в России площадка, на которой сосуществуют разные классы общества, люди разного образовательного уровня, диаметрально противоположных политических взглядов, разных культур и даже этносов. А это значит, что все они имеют какие-то общие, объединяющие их основания — уже выходящие за рамки социологии.
Эдуард ЗИБНИЦКИЙ.
Псков.
1 См. об этой проблеме в статье автора настоящей рецензии (“Новый мир”, 2005, № 2). (Примеч. ред.)
КНИЖНАЯ ПОЛКА ДМИТРИЯ ПОЛИЩУКА
+9
Эрих Ауэрбах. Данте — поэт земного мира. [Перевод с немецкого]. М., “Российская политическая энциклопедия” (РОССПЭН), 2004, 208 стр. (“Книга света”).
Хотя образцовый поэтический перевод Лозинского стал фактом нашей культуры, с завистью читаешь у Борхеса или Элиота, как в молодые годы они учили Данте, а заодно и итальянский по некой билингве с английским подстрочником (уж не по одному ли и тому же изданию?).
Отечественных монографий о Данте выходило не так уж много (из последнего, хотя и уже довольно давнего, — замечательная книга А. Л. Доброхотова, представляющая Данте-философа), а из необозримой зарубежной дантенианы издано у нас и того меньше. Исследование Эриха Ауэрбаха, выдающегося филолога, стоя-щего у истоков современной литературоведческой парадигмы, — еще одно приближение к мировоззренческой и поэтической системе Данте1 и к тому образу Великого поэта, который он завещал новоевропейской культуре.
Ауэрбах хорошо известен у нас по позднему фундаментальному труду “Мимесис” (русский перевод — 1976, переиздание — 2002), так что ранняя книга о Данте (диссертационное сочинение 1929 года) расширяет представление и о самом ученом. Здесь отрабатывается его собственный исследовательский метод “перспективизма”. Определяется любимый предмет исследования, “мимесис” — способ отражения в литературном произведении реальной жизни, дается остроумное определение “реализма” как наиболее значимого для изучения европейской культуры такого способа представления, при котором “события изображаются как очевидные, независимо от их правдоподобия, так что вопрос об их достоверности возникает лишь задним числом”.
