Эрвин Штритматтер - Лавка

И вдруг мерин останавливается. Отец умеряет свое бурное веселье. «Пусть отдохнет малость», — говорит он в утешение себе самому.

Мерин стоит и стоит. Ну, теперь-то мы знаем, как подсобить беде, думает отец. Он слезает с подводы и шуршит пустой бумагой из-под бутербродов. Мерин поворачивает голову. Он рассчитывает получить что-нибудь съедобное, но бумага пуста, и мерин снова погружается в медитацию. Может, он хочет, чтобы его позвали по имени, думает отец, но он не справился на ярмарке, как зовут эту лошадь, а мы ей покамест никакого имени не дали. Наши домашние животные получают имена в зависимости от проявленных ими качеств. Так, нашу козу, например, мы зовем по имени прежней хозяйки — старая Зенкельша.

Навряд ли они звали его Мерин, рассуждает отец про себя. Уж тогда скорее Гнедок. Отец делает попытку. Никакого ответа, никакой реакции. Отец перебирает наиболее распространенные лошадиные имена: Фритц, Ганс, Скакун, Дерби — и вдруг, сам не зная почему, называет мерина Грязнулей. Мерин прядает ушами, может, имя вызывает у него смех, во всяком случае, он резво берет с места, и отцу приходится припустить бегом, чтобы догнать подводу, и немало попотеть, чтобы перехватить вожжи и сесть как следует.

На этой немыслимой скорости, которую мерин избрал в результате долгих раздумий, отец и телега с углем влетают к нам на двор, а мерин до того разогнался, что сверх программы дважды объезжает голубятню.

Увы, ни имя Грязнуля, ни шуршание оберточной бумаги не помогли открыть силу, которая приводит в движение нашего мерина. Мы по-прежнему не можем предсказать, когда мерин надумает остановиться и сколько он простоит. Когда отец мнит, что вычислил продолжительность остановки и что она составляет ровно десять минут, после чего мерин без постороннего вмешательства бежит дальше, он уже на другой день с неудовольствием констатирует, что прошло целых пятнадцать минут, а лошадь все стоит, тогда как в следующий раз она довольствуется трехминутным перерывом.

Отец прямо сна лишается — противоестественное для него состояние. Как-то среди ночи его осеняет мысль: а что, если наш мерин — цирковая лошадь, которая реагирует на музыку?

Сейчас последует то, о чем я, вероятно, не должен бы рассказывать, — последует семейная тайна, и босдомцы, которые еще не покинули сей мир, не упустят случая наверстать упущенное и отсмеяться за тот раз. Но, поскольку я твердо решил ничего или, скажем, почти ничего не приукрашивать, я считаю своим долгом рассказать все как есть. Мой отец шумаркает (шепчется) с Германом Петрушкой, запрягает мерина, и они вместе уезжают в неизвестном направлении. В торбе спрятано несколько бутылок пива и Германов тенор-горн в черном матерчатом футляре. Экспериментаторы держат путь к брикетной фабрике, нагружают там полную подводу угля и поворачивают обратно. Отец говорит Герману:

— Можешь потихоньку доставать свой горн, — но мерин и не думает останавливаться там, где остановился прошлый раз. — Может, с него довольно поглядеть на трубу, — с надеждой говорит отец.

Но, когда три четверти пути уже позади, мерин останавливается, невзирая на сверкание тенор-горна. Отец и Герман оглядываются по сторонам, чтобы удостовериться, что они достаточно наедине для осуществления своей затеи.

— Валяй! — говорит отец.

И Герман начинает играть увертюру к Легкой кавалерии. Мерин, судя по всему, слушает с превеликим удовольствием, но не трогается с места. Герман пытает счастья с военным маршем Старые друзья. Никаких изменений. Герман прячет свой тенор-горн. Мерин берет с места. Отец беспомощно смотрит на Германа:

— Ну, что ты теперь скажешь?

А что Герману говорить? Он молча выпивает две бутылки пива.

Мой отец всерьез заболевает, он перестает есть, он перестает насвистывать свой любимый шлягер Ах, девушки это так любят…

— Перетолкуй с отцом, — советует мать, — отец поболе смыслит в лошадях, как ты.

Мой отец возводит глаза к небу.

Он вдруг вспоминает, что барышник с той стороны Нейсе, у которого он и купил мерина, несколько раз повторил: «Продаю без гарантии!» Любой знаток смекнет: раз лошадь продают с такой присказкой, значит, у нее что-то не в порядке, но Блешка, барышник по случаю, тот, с которым отец ездил на ярмарку, подбадривал его:

— Ну что тебе все не слава богу? — вопрошал он. — Какой изъян может быть у такой красивой лошади? Четыре крепких ноги, и грудь — что твоя гармонь.

— Вот гад! — стонет отец, без сна ворочаясь на своем ложе.

Возможности экспериментов с мерином, с этой не лошадью, а конфеткой, исчерпаны. В дело вмешивается моя мать. Она взывает к дедушке:

— Не будь таким, ты же знаешь толк в таких лошадях с придурью!

Ну конечно, дедушка знает толк, знал с самого начала, но пусть мать сперва как следует попросит, а дедушка тем временем потешится сознанием, что без него не обойтись, после чего он, наконец, решает показать матери обрывочек того, что знает сам. Он говорит:

— Твой хитрый Генрих купил лошадь с оглумом.

— Думаю, отец тебе поможет, — говорит мать моему отцу.

Отец скрежещет зубами.

Встреча на высшем уровне происходит на другой день после обеда у нас во дворе. Главы правительств приближаются друг к другу, не обменявшись приветствиями. Моя мать выступает в качестве старшей переводчицы. Она выслушивает указания дедушки и спешит к отцу, который стоит перед конюшней.

— Он возьмет у Ленигков ихнего вороного, — переводит мать, — ты запряги мерина и езжай следом.

Так они и делают. В качестве выездного переводчика прихватывают меня.

— Счас мы поглядим, — говорит мне дедушка, но это заявление я могу и не переводить.

Итак, мы едем через пустошь к брикетной фабрике. Вороной Ленигка — это не просто лошадь, это личность. На него время от времени находит независимый стих, и тогда он мчит по деревенским дорогам, а люди испуганно шарахаются в стороны: «Опять на вороного нашло!» В такие дни с ним может управиться только младшая сноха Ленигков: ей он безропотно позволяет взять себя за блестящую гриву и отвести в конюшню.

По дороге дедушка говорит и еще кой-какие слова, которые отнюдь не требуют перевода. Так, например, он говорит:

— Строит из себя незнам чего, а сам лошадь и то купить не может.

Дедушка нагружает полную телегу брикетов, и отец нагружает полную телегу брикетов. На обратном пути дедушка несколько раз останавливается, чтобы поглядеть, захочет ли мерин после остановки идти дальше. Мерин каждый раз идет дальше. Отец знаками подзывает меня и говорит:

— А если их парой запречь?

Я перевожу дедушке поступившее предложение. Дедушка говорит:

— Пущай Генрих Маттов не начинает сызнова строить из себя незнам какого хитреца.

Мы благополучно возвращаемся домой и сгружаем уголь.

— А теперь с плугом, — приказывает дедушка.

И я перевожу отцу, что мы едем пахать.

Испытание с плугом мерин тоже выдерживает. Мы на вороном едем порожняком по борозде, а следом выступает мерин, круг за кругом, ни разу не остановившись, ни разу не задумавшись об окружающем мире и своем к нему отношении.

Дома во дворе отец подступает к нам и говорит уже непосредственно дедушке:

— Избавь меня от этой лошади!

Дедушка наслаждается своим триумфом и говорит:

— Купить оно проще простого, вот продать — оно потрудней будет!

Дедушка набивает себе цену.

— Кто-кто, а ты сумеешь, — говорит отец.

Если бы меня как доверенное лицо, присутствовавшее на встрече глав правительств в качестве переводчика, заставили потом выпустить коммюнике, там, помимо прочего, непременно было бы сказано следующее: Главы правительств дружественных государств достигли взаимовыгодного соглашения…

Впрочем, дедушка выдвигает одно условие: я должен ехать на ярмарку вместе с ним, чтобы своевременно познакомиться с конеторговлей и идти далее по жизни, обезопасившись в этом отношении.

Ах, как много интересного я мог бы безвозвратно упустить в своей жизни, не купи тогда мой отец мерина с оглумом! Просто, когда глядишь вперед, трудно догадаться, что неудача, которая на тебя надвигается, непременно приведет за собой удачу.

Дедушка справляется с календарем: ближайшая конная ярмарка будет в Мускау, иными словами, в Нижней Силезии.

Как трудно сразу после полуночи вылезать из крепкого, без сновидений, мальчишеского сна, зато какая радость пронизывает тебя, когда ты соображаешь, чего ради поднялся в такую рань. Потом ты идешь из комнаты со свечой в руках и будишь лестницу, сени, кухню и все остальные предметы, спавшие так же крепко, как минутой раньше спал ты сам. А запах керосинового перегара, струящийся из подвешенного к дуге фонаря, уже во дворе дает тебе отдаленно почувствовать романтику ночной поездки, которой до сих пор не довелось совершить ни одному из деревенских мальчишек. Ты слышишь, как лязгают цепями лошади, как лязгает под телегой цепь железной тормозной колодки, ты любуешься лошадьми, а лошади не знают, зачем их в такую рань выводят из конюшни, но идут спокойно. Аромат горящей дедушкиной сигары — это своего рода уголок дедушкиной комнаты, который едет вместе с нами и в котором можно чувствовать себя вполне уютно. Лошадиный шаг из тяжелого превращается в радостный — это когда мы меняем дорогу, съезжаем с песчаного проселка, покидаем вересковую пустошь и выбираемся на старую мощеную торговую дорогу. Все больше оранжевых огней, подвешенных к дугам у других лошадников, появляясь с проселочных дорог на мощеное шоссе, вспыхивает то спереди, то сзади, щелкают кнуты и громыхают голоса возниц, превращая ночь в зашумленный темный день, пока наконец утренний свет не выплывает из-за лесных верхушек, словно его изготовили по заказу специально для нас, для всех нас, кто теперь в пути с лошадью и возом, чтобы чуть свет поспеть в Мускау, чтобы ярмарка не расторговалась до нашего приезда.