Тони Моррисон - Песнь Соломона

Он уже подходил к дороге, ведущей в город; становилось темно. Молочник поднес к глазам руку, посмотреть, который час, и вспомнил: Грейс не отдала ему часы. «Черт бы тебя взял, — пробормотал он вслух, — я так все вещи растеряю». Он остановился, неуверенный, вернуться ли за часами сейчас или прийти за ними в другой раз. Если сейчас, то возвращаться в город он будет в полной темноте. Тогда, вздумай Гитара на него напасть, он совершенно беззащитен. Но с другой стороны, очень уж хлопотно полностью пройти вторично весь этот путь — на машине тут не проберешься, — причем завтра, именно в тот день, который он назначил для отъезда. Но Гитара может…

Нельзя допускать, чтобы он определял и направлял все мои действия, решал, куда и когда мне идти. Если я сейчас так поступлю, я буду поступать так всю жизнь, и он меня сживет со света.

Он не знал, как быть, но все же решил, что из-за часов возвращаться не стоит. Зачем они ему? Узнать, который час, а это, в общем-то, неважно. Он стряхнул с усов крошки печенья, свернул на шоссе и увидел: сизовато-зеленый силуэт дерева, а на его фоне — Гитара. Он стоял, вернее, привалился к стволу хурмы. Молочник остановился и с удивлением заметил, как спокойно, четко бьется сердце — он совсем не боялся. А впрочем, Гитара ведь просто чистил ногти вполне безобидной спичкой. Если у него и есть с собой оружие, он его прячет — в куртке или брюках.

Они смотрели друг на друга примерно с минуту. Нет, меньше. Ровно столько, сколько нужно, чтобы у каждого из них биение сердца вошло в тот же ритм, что у другого. Гитара заговорил первым:

— Мой человек.

Молочник пропустил мимо ушей это странное приветствие.

— В чем дело, Гитара? Будь любезен, объясни мне, что случилось?

- Ты забрал золото.

- Какое золото? Там никакого золота не было.

- Ты забрал золото.

— Да не было его в пещере. Я там все облазил на карачках, в яму эту залез. Собственными руками обшарил…

- Ты забрал золото.

- Чокнутый ты, Гитара.

- Нет, совсем не чокнутый. Но злой.

— Да не было там никакого золота! — Молочник еле сдерживался, чтобы не заорать.

- Я же видел тебя, ублюдок.

- Ну и что я делал?

- Зацапал золото.

- Где?

- В Данвилле.

- Ты видел меня в Данвилле с золотом?

- Вот именно: я видел тебя в Данвилле с золотом.

- Брось дурака валять. Что я с ним делал, с этим золотом?

- Отправлял по железной дороге.

- Отправлял по железной дороге?

- Во-во. Может, хватит пудрить мне мозги? Ты такой же скупердяй, как твой папаша. Разве не так?

На глаза Гитаре попался последний кругляшок печенья, который Молочник держал в руке. Он нахмурился и шумно задышал.

— Гитара, я не отправлял золото по железной дороге. Его ведь не было, что же я мог отправить? Не выдумывай, ты этого не видел.

— Видел, детка. Я был на станции.

— На какой еще станции, чтоб ей сгореть?

— На товарной станции в Данвилле.

Тут Молочник вспомнил, как он собирался попрощаться с преподобным Купером и искал его повсюду. Как зашел на погрузочный пункт, поглядеть, ушел ли уже Купер, и там помог старику грузчику взгромоздить огромный деревянный ящик на весовую платформу. Он засмеялся.

— Ну и муть! Да там вовсе не золото было, Гитара. Я просто помог человеку поднять тяжелый ящик. Он попросил меня, и я ему помог приподнять эту здоровенную дуру. А потом я сразу ушел.

Гитара снова взглянул на печенье, затем Молочнику в глаза. Ничто не дрогнуло в его лице. Молочник понял: его слова неубедительны. Говорит-то он чистую правду, а похоже на ложь. И ложь нескладную. Кроме того, он знал: ни разу в жизни Гитара не видел, чтобы Молочник кому-то помог, тем более незнакомому; мало того, он помнил — они даже обсуждали это, и обсуждение началось так: Молочнику приснилась мать, она погибала, а он не стал ее спасать. Гитара обвинил его тогда в эгоизме и в равнодушии к людям, сказал Молочнику, что он несерьезный, что у него отсутствует чувство товарищества, начисто отсутствует. И вдруг Молочник утверждает, будто добровольно, без малейших уговоров, помог незнакомому белому старику поднять большущий, тяжелый ящик. Но это правда. Правда. И он это докажет.

— Гитара, как ты думаешь, почему я здесь? Если я отправил золото домой, то почему я оказался здесь, да к тому же в такой одежде? По-твоему выходит, я, как дурак, брожу по всей стране, отгрузив куда-то ящик с золотом? Зачем, спрашивается? На кой хрен мне отправлять куда-то золото, а затем являться сюда?

— А если ты его сюда отправил, сукин сын?

— Что ты плетешь?

— Я следил за тобой! Я сам все видел! Я поехал туда за тобой, потому что какое-то необъяснимое чутье подсказывало мне, что ты хочешь нас провести. Я не знал наверняка, но чувствовал. Если бы я ошибся, я бы помог тебе. Но я не ошибся. В Данвилл я приехал днем. Еду мимо товарной станции и кого там вижу? Тебя собственной персоной в узеньком костюме-тройке. Я остановил машину и зашел вслед за тобой на станцию. Гляжу, а ты уже отгружаешь его. Прямо на моих глазах передаешь этому старику. Я подождал, пока ты уйдешь, потом вернулся и спросил старого оборванца, отправил ли мой друг, — он произнес это слово невнятно, — отправил ли он большой ящик с грузом в Мичиган. Нет, говорит старик. У нас сегодня отгрузили только один большой ящик. Большой — всего один. И когда я у него спросил, куда же он отправлен, дед вспомнил только, что в Виргинию, а город он забыл. — Гитара улыбнулся. — Автобус, на который ты сел, тоже шел не в Мичиган. Он шел в Виргинию. Вот такие дела.

Как ни глупо, но похоже, что его действительно приперли к стенке. Крыть нечем.

— На ящике была написана моя фамилия?

— Я не смотрел.

— На кой черт мне посылать в Виргинию огромный ящик с золотом… с золотом, понимаешь ты?

— Видно, нужно было зачем-то. Ты же его послал.

— Ты поэтому хотел меня убить?

— Да.

— Потому что я тебя ограбил?

— Ты нас ограбил! Тебе наплевать на нашу работу!

— Глупость — эти твои домыслы. Ни черта они не стоят.

— Это жизнь твоя теперь не стоит ни черта.

Молочник посмотрел на печенье, которое по-прежнему держал в руке. Глупейший вид; он хотел его выбросить, но передумал.

— Итак, мой день пришел?

— Твой день пришел, но график составляю я. И можешь мне поверить: я пойду за тобой по пятам хоть на край света. Твое имя Мейкон, но ты еще не помер, пока нет.

— Я все же не понимаю. Объясни, почему, увидев меня с этим ящиком на станции, ты повернул назад и спрятался? Что тебе мешало просто ко мне подойти? Мы бы выяснили все тут же на месте.

— Я уже говорил тебе. Чутье меня вело, чутье подсказывало мне.

— Что я хочу тебя обжулить?

— Не меня, обжулить — нас. Да.

— И ты думаешь, я вас обжулил?

— Да.

— Там в лесу ты был так разъярен, что хотел убить меня сразу.

— Да.

— Теперь же решил подождать, не появится ли золото?

— Верно.

— И прибрать его к рукам.

— Тебе прибрать его к рукам не удастся.

— Окажи мне одну услугу. Когда оно прибудет наконец, проверь сперва, а золото ли это.

— Сперва?

— Или потом. Но непременно до того, как ты потащишь его через всю страну к нам в Мичиган.

— Об этом не тревожься.

— Да, и еще один вопрос. Что тебе вздумалось меня предупреждать? Почему ты передал мне предупреждение через владельца лавки?

— Ты мой друг. Мог же я что-то сделать для друга.

— Как трогательно. Тебя надо отблагодарить.

— Я не возражаю, детка.

Он погрузился в постель Киски и проспал всю ночь в ее дивных объятиях. Сном приятным, полным сновидений, и виделось ему, что он летает, парит над землей. Но летает, не раскинув руки в стороны, как крылья самолета, не проносится вперед стремительно, пронзая воздух, как супермен из приключенческого фильма, нет, он купался в воздухе, он плыл, небрежно развалившись в позе человека, читающего, лежа на диване. Часть полета он совершил над темной пучиной моря, но он не боялся, он знал, что не может упасть. Он был один в небе, но кто-то аплодировал ему, кто-то смотрел на него и аплодировал. Кто — он не видел.

Встав утром и отправившись узнать, как движется починка автомобиля, он так и не стряхнул с себя этот сон, да, по правде говоря, и не хотелось. В лавке, где Омар и Соломон вываливали из мешков стручки бамии в большие плетеные корзины с крышкой, он по-прежнему ощущал в себе легкость и мощь, пришедшие во время полета.

— Раздобыли мы тебе ремень, — сказал Омар. — Хоть не новый, но еще послужит.

— Ну, это здорово. Спасибо, Омар.

— Ты прямо сразу едешь?

— Да, пора уж возвращаться.

— Повидал ты эту старуху Берд?

— Да, видел ее, видел.

— Толк какой-нибудь из этого вышел? — Омар вытер о штаны ладони, припорошенные пухом бамии.