Валерий Примост - Штабная сука
Блин, и ведь понимаю, что нехер о нем думать, что все равно я ничем не смогу ему помочь, что каждый сам себе доктор, и никто за него его проблемы решать не будет, и если хватит у него силы и фарта, то два года как миг пролетят, и все — домой, а если не хватит, то превратятся эти два года в добрую тысячу, и ничего тут не попишешь…
Снова взялся за штангу, кое-как домучил грудь и попытался заняться широчайшей. Нет, и все. Глухо, как в танке.
Да что ж ты, козел, навис-то надо мной, а?! Что ж тебе от меня надо? Что, пойти в твою роту вместо тебя служить? Или лишние два года вместо тебя здесь торчать? А то еще повеситься вместо тебя?.. Да отстань ты, не мурыжь!.. Не-а. Прилип, как банный лист.
И тут-то началось у меня форменное гониво — как по драпу. Виноват — и все тут. Виноват. Во всем виноват. Что тупой. Что кровожадный. Что всех на свой аршин меряю. Что Коту голову дурней своей заморочил, а ему, может, по-другому надо было. Что той дракой под казармой его подставил. Что, наоборот, мало побил. Что не взорву весь этот корпус к чертям собачьим. Что… Виноват, короче.
Да пошел ты в жопу, козлина! Да на кой хер мне сдался такой зема, в натуре! Что, своих проблем мало, что ли?.. А оно мне — ВИНОВАТ! Хоть ласты клей…
Да пошло оно все… Да пошли они все… Да пошел и я за ними…
Ну, и пошел. В казарму. Потому что, при таких раскладах, какой уж тут кач? Эх, зема, зема…
Вечером мы с Оскалом никуда не пошли: очень хотелось спать. Решили сегодня выспаться, чтобы завтра (или послезавтра) со свежими силами ка-ак… Но естеавенно, — с нашим-то фартом! — спать нам не дали. Кстати, я уже подметил, так всегда бывает: если шляешься ночами — то и шляйся себе, никто ничего, а если в кои-то веки с отбоем — как приличный — ляжешь спать, так обязательно какая-нибудь падла тебе спать и не даст.
Да. В этот раз было то же самое. И двух часов с отбоя не прошло, лично я еще первой пары снов не разменял, как вдруг просыпаюсь от дикого вопля дневального:
— Рота, подъем! В ружье!
Блин, да какое, на хер, ружье? Спи давай, и другим спать не мешай. Так дневальному кто-то, кто поближе к выходу спит, и объяснил. С посылом сапога в голову.
Но дневальный, гад, не унимается! Спрятался за угол и орет оттуда:
— Рота! Тревога! Подъем!
Поток матов удвоился, в сторону тумбы пролетели один за другим два табурета.
Думаете, помогло? Не-а. Только усугубило: дежурный свет врубил, потом сигнализацию в оружейке, и уже двое дневальных хором орут про какую-то тревогу.
Ну, только для того, чтобы к херам перебить весь наряд по роте, я поднимаюсь и иду к тумбе. За мной, матерясь, бредут Оскал, Чернов, Хохол и другие.
— Живее, десантники! — пыхтит у входа толстый оперативный дежурный, майор-танкист. — Время дорого!
Видать, действительно что-то серьезное.
— Да чего случилось-то, товарищ майор?
— ЧП…
Ясное дело, что ЧП. Нас за другим и не «тревожат»,
— В мехполку, в карауле беда, — майор трясет щеками и нервно закуривает. — Один кадр, караульный, дорвался до пирамиды и положил чуть ли не весь караул.
Ого, круто! Сильный кадр: у них там, в мехполку, караул всегда за тридцать человек набирается.
Сон как рукой сняло. Мы бегом кидаемся одеваться. Майор идет за нами в расположение.
— Так что, всех положил?
— Ну-у… почти: смена на постах стояла, да еще двум-трем удалось из караулки спастись.
Нервничает майор — труба! Пахнет ему уже капитанскими погонами и трупным запахом убитой карьеры.
Кидаемся в оружейку. Так, АКСУ, запасные магазины, патроны, подсумок. Готов! Следующий!.. Готов! Следующий!.. Готов!
Чернов отобрал человек десять, лучших. Выскакиваем на лестницу. Где-то внизу топочут ребята из второй роты, сзади пыхтит майор-дежурный.
— Так куда он подался, товарищ майор?
— Кто?
— Да стрелок этот.
— Говорю ж вам, там он сидит… А офицеров мы ваших оповестили, так что…
— Где «там»?! — даже притормаживаем от неожиданности мы.
— Как где. В караулке.
Ого! Случай серьезный. Когда человек убил и в бега подался, это значит, что инстинкт самосохранения у него работает, боится он, то есть все нормально, не боец. Перемкнуло, пострелял, потом остыл, испугался и побежал. Ничего опасного. Таких мы брали, берем и брать будем. А вот если он не бежит, если ждет, значит труба дело, значит, он себя уже похоронил, смерть ему не страшна, и поэтому будет он стоять до конца. Это уж похуже зэка будет: тот еще иногда сдается, этот — никогда.
Через пять минут быстрого бега прибываем на место. Караулка мехполка — не отдельное здание, а просто блок в здании штаба части. Двери закрыты. Свет в окнах за разбитыми стеклами не горит. Вокруг уже какие-то мазут-чики лежат с автоматами. Чуть поодаль — кучка офицеров. Чернов рапортует, залегаем. Правее занимают позицию ребята из второй роты.
Проходит минут десять. В окнах караулки — никакого движения.
Вперед с мегафоном в руках выходит оперативный дежурный:
— Солдат! Ты окружен! Выбрось оружие в окно, потом выходи с поднятыми руками!
Тишина.
— У тебя нет выхода! Сдайся — и ты смягчишь свою участь.
В одном из окон что-то мелькает, и тарахтит автоматная очередь. Майор рыбкой ныряет куда-то в сторону. Тотчас по окнам лупят штук десять автоматов.
— У него там боеприпасов — батальон уложить хватит, — бормочет кто-то рядом.
К нам, пригнувшись, подбегает один из офицеров.
— Ребята, пора за дело!
— Есть.
В этот момент из караулки доносится звук одиночного выстрела.
— Застрелился? — с надеждой произносит офицер, прислушиваясь.
В караулке тихо.
— Застрелился, застрелился, — побежало по цепи. Все снова слушают. Тишина.
Двое-трое мазутчиков — герои херовы! — подрываются на ноги и идут к зданию. Короткая очередь, и они падают, как подкошенные. Цепь опять начинает бестолковую пальбу по окнам.
Обманул, гад! Хитрая сволочь. Даже не верится, что среди мазутчиков есть такие вояки. Тем сильнее хочется его сделать.
— Так, короче, — приподнимает голову Чернов, — Оскал, Тыднюк — к окнам, мы с Хохлом — к двери. Остальные прикрывают. Пошли.
Двигаясь в обход, по полукругу, а потом под стеной, мы занимаем исходные позиции. Дверь оказалась запертой изнутри, и Хохол, не раздумывая, всаживает короткую очередь в замок. Мы делаем короткую паузу, как вздох перед погружением. Тишина. Я четко представляю себе, как этот, внутри, сейчас нервно дергает взгляд с окон на двери и обратно, не зная, откуда произойдет атака. Потом Чернов кричит «хоп!», и мы атакуем. Но почему-то внутри оказываемся только мы вдвоем с Оскалом, каждый через свое окно (потом выяснилось, что дверь была подперта изнутри лавкой). Враг — между нами, спиной ко мне. Очередь. Оскал вскрикивает и остается на полу. Я успеваю вскочить на ноги. Звучат выстрелы, бок обжигает огнем, но я уже рядом, лицом к лицу. Теперь дело за малым. Бью прикладом, потом — когда враг валится на пол, выпускаю в него очередь… Все. Дело сделано.
Я подхожу к двери, отшвыриваю лавку, распахиваю дверь настежь.
— Ну че? — врываются Чернов с Хохлом.
— Все.
Тотчас караулка наполняется людьми. Топот, гам. Мне очень плохо, чувствую, как кровь стекает по ребрам.
Включается свет. И тут я вижу то, от чего мои ноги начинают дрожать, а автомат наливается свинцом. У моих ног, с тремя моими пулями в теле, мертвый, как сама смерть, лежит в луже собственной крови Кот. Я чего-то бестолково ору, роняю автомат, караулка начинает крутиться вокруг меня сумасшедшей каруселью, и я падаю, падаю, падаю куда-то в бездонную пропасть…
Мы с Оскалом лежим в госпитале на соседних койках. К нам все относятся как к героям. Нам обещан отпуск, в который Оскал наверняка поедет, хотя ему осталось служить меньше полугода, а я наверняка не поеду, потому что, если поеду, то обратно уже не вернусь, ни за что, даже под конвоем.
Рана Оскала более серьезная, но поправляется он быстрее, может быть, потому что ему не пришлось застрелить друга и земляка. Как бы то ни было, он жизнерадостен и весел и без передыху пристает к медсестрам.
А я… Я противен сам себе и даже стараюсь не смотреть в зеркало, когда бреюсь. Непонятно, как это никого не воротит от меня и медсестры находят для меня не последние свои улыбки. Или, может быть, их воротит, но они терпят, а уж потом, оказавшись в одиночестве, блюют в умывальник… И вытирают испачканные губы беленькими носовыми платочками, и после этого платочки превращаются в вонючие загаженные тряпки, а они незаметно выкидывают эти тряпки в мусорное ведро, а потом, как ни в чем не бывало, идут ко мне и снова улыбаются…
Мне снятся плохие сны, и Оскал уже говорил мне, что я кричу по ночам.
Не знаю, что со мной, но я начинаю его тихо ненавидеть: за его жизнерадостность и любовь к девушкам. Медсестер я ненавижу за их двуличные улыбки и лицемерные беленькие платочки, офицеров — за их погоны, тупость и власть, а чмырей — просто потому, что они есть.
