Мария Арбатова - Меня зовут Женщина
— А знаешь, за штуку баксов я бы с ним, может, еще и переспала бы... — Потом задумалась и добавила: — Впрочем, нет, к концу полового акта я бы оценила это в две... А ты со своим?
Лина неожиданно для самой себя ответила:
— А я со своим бывшим, только если бы одновременно угрожали ножом, пистолетом и ядом...
Соседка тряхнула плечом и призналась:
— Я два мужа тому назад и предположить не могла, что все их мерзости так глушат эрогенные зоны...
В первом браке Лина пережила главный роман в своей жизни. Какой-то стол в какой-то литературной компании. Небритый, астеничный человек с очень внимательными глазами. Она читала стихи, хохотала, пила шампанское, хамила ему. Почему-то все умоляли его спеть, он раздраженно отказывался. Пошел провожать Лину, и где-то возле Парка культуры они упали в густую траву. А что было дальше, не могла вспомнить. Конечно, ее материальное тело вовремя вернулось домой, уложило детей и машинально продолжило семейную жизнь. Но более тонкая часть Лининого существа осталась возле его нежных пальцев, внимательных глаз и хриплого голоса.
Она влюбилась, как горячечная. К вечеру следующего дня выяснилось, что это кумир рок-музыкантской среды, и только такая отвлеченная дура, как Лина, не знает его в лицо. Было ясно, что ни к чему хорошему это не приведет, но не встречаться не могли, потому что оба были эмоциональными наркоманами. Потом даже казалось, что время в период их романа вело себя странным образом: собиралось в сгустки, обрывалось в ямы, писало восьмерки. Задним числом было ясно, что он уезжал на гастроли, что она растила детей, ходила на работу, общалась с мужем. Что на «вместе» обламывалось не так-то много часов, но интенсивность их проживания накрывала все светящимся плащом. Лине была посвящена знаменитая песня:
Я хотел от тебя отделаться днем и утром,Но ты вплывала во сне в мой мозгКак подводная лодка...
И длинноволосые юноши слушали ее, закрыв глаза и забросив к небу мрачные лица. А девицы с фенечками в волосах и на запястьях дежурили у подъезда хрущевки, в которой жили старенькие родители кумира. И куда иногда сгружали его пьяное и усталое тело после концертов.
Лину шокировали добивающиеся фанатки; ходоки, приезжающие со всего Союза «выпить с Черновым»; обкуренные и обколотые коллеги, эстетические споры которых кончались мордобоем и визитами служб 02 и 03. Она не понимала, на что он живет. Обнаружив очередную бабу, ни разу не сумела выяснить, любовница это, бомжиха или собутыльница. Вообще не чувствовала его среды, но в совершенстве чувствовала каждую клетку его тела. Тексты Чернового резали Линино культурное ухо подростковостью; он острил в ответ шариковским «мучаете себя, как при царском режиме». Но это, в общем, было не важно, потому что вся прежняя жизнь ее была залогом...
Он называл ее «китаец Ли», она его — «товарищ Че». Неопрятные тусовочные квартиры, заваленные пустыми бутылками, пронаркоманенными телами и музыкальной аппаратурой — основные места встреч, — казались ей личным оскорблением. Черновой затаскивал Лину в отдельную комнату, целовал, как псих, дразнил «принцессой на горошине». Она оттаивала, но потом, зайдя в ванную, натыкалась на шприц с контролем, спящего на корточках человека, занимающуюся любовью парочку или надменную мышь, и закатывала истерику. Черновой сводил все к шутке.
Никто из них ничего не собирался, да и не мог менять в своих привычках, потому что их вселенные подлежали абсолютному сопряжению только в момент оргазма. Как всякая русская баба, она рационализировала отношения дурацким «он без меня пропадет». Как всякий спивающийся советский дзен-буддист, он твердил «нельзя решить проблемы другого, можно только построить адекватную коммуникацию». И надо сказать, «не пропадал», а, напротив, необъяснимо легко оставался цел и невредим после регулярных драк, пьяных выпадений из окна и прочей атрибутики быта рок-музыканта.
А пропадала Лина. Она подсаживалась на него, как на наркотик. Машинально искала его силуэт и запах в толпе. Вздрагивала от каждого телефонного звонка. Делала фруктовые маски на лицо, крутила хала-хуп, результатов чего Черновой не замечал, поскольку жил на другом языке. При внезапной мысли, что они расстанутся, начинала неудержимо рыдать. А когда расстались, не проронила ни слезинки, а как бы умерла в прежнем качестве.
Уже потом, после развода с первым мужем и брака с Анатолием, Лина поняла, что в ней перегорела батарейка. И без этой батарейки она гораздо больше пригодна к жизни и карьере. И что большинство в принципе рождается без этой батарейки, меньшинство растягивает ее на всю жизнь. И только отдельные единицы становятся ее рабами. Как джинн в «Волшебной лампе Аладдина» был рабом лампы.
Анатолий жил, растягивая батарейку на всю жизнь. И Лина прилежно училась его эмоциональному ритму. Этот брак положил конец жизни, когда новый цикл стихов означает роман, не потому, что она перестала видеть других мужчин, а потому, что стало некогда и незачем. И сексуально охотящиеся за Линой писатели с прозрачной целью напечататься — от фактурных богатых мальцов (сто раз могли себя издать сами, но хочется, чтоб все как у людей) до шестидесятников, самоуверенно прилагающих изношенные первичные половые признаки к рукописям, — вызывали у нее такую брезгливую тоску, что телефон уже несколько лет стоял на автоответчике. Короче, в Одессу она ехала отдыхать совершенно растительным образом.
Когда Лина выволокла на ночной перрон увесистый чемодан на колесах, у нее закружилась голова. Густой горячий воздух душил после прохладного от кондиции купе.
— Сегодня было тридцать восемь в тени, — посочувствовал встречающий организатор. — Такого Одесса не помнит. Слава богу, ваша гостиница у моря, там прохладней.
Номер выглядел пристойно, на вопрос о горячей воде администраторша вылупила глаза.
— Вы что, женщина? Вы в Одессу приехали. В городе горячей воды давно нет, и холодную два раза в день дают, все ванны набирают. А у нас в гостинице два раза дают горячую и почти не выключают электричество! Кстати, у вас фонарик с собой или свечки? Свечками мы не разрешаем пользоваться, могут быть пожары... — сказала администраторша.
— У меня ничего такого. А что случилось? Гражданская война идет, что ни воды, ни света? — возмутилась Лина.
— Не, у нас все хорошо. Вот только выборы через месяц. Но их, наверное, опять отменят. Очень много желающих, — зевая, сказала администратор. — Все теперь хотят стать мэрами, ни стыда, ни совести.
— И как много?
— Да пятьдесят с чем-то человек... — зевнула администраторша.
Лина решила, что перегрелась, и не стала переспрашивать цифру. Она занесла вещи в номер, и свет погас. Выбора не стало, и Лина в темноте побрела к морю. Она не была в Одессе почти тридцать лет и предвкушала объятие сладкого дежа вю.
Все из-за того же сколиоза три лета Лина приезжала в оздоровительный лагерь для детей с поражениями опорно-двигательной системы. Лагерь находился на территории то ли санатория, то ли специнтерната и был отгорожен от мира ржавой сеткой, расплющив нос о которую, местные дети дразнились «калеки-малеки», а обитатели лагеря швырялись в ответ абрикосами-падалицами.
Город потряс десятилетнюю Лину из окна автобуса, но из-за решетки можно было выйти только строем. И теперь страшно хотелось найти это мучительское местечко и обойти все, что было запрещено. Казалось, что таким образом будет снято какое-то старое заклятие.
Мимо отелей Лина пробралась к лестнице и спустилась на берег. Пляжи были огорожены и заперты тяжелыми замками, выйти на мол удалось через открытый ресторанчик. Лина помнила этот запах, хотя за последние тридцать лет побывала на массе курортов. Она знала, что все моря и все мужики пахнут по-разному.
Лина села у воды в полном одиночестве. Это было страстной мечтой тридцать лет назад, когда лагерными вечерами она хотела видеть море и проверяла, везде ли цела железная сетка ограды. Сетка была неумолима, хотя и предъявляла через дырочки ночной ресторан, на веранде которого танцевали курортники, постепенно, со стонами и всхлипами торжествующей плоти, смещаясь парами в предлагерные кусты.
Изучением сетки можно было заниматься только во время, отведенное умыванию холодной водой над длинной жестяной раковиной, приделанной во дворе к каменной стене. В дождь и холод это было чисто мазохистское занятие, и мало кто предавался бы ему, если б дежурная воспитательница перед сном не проверяла степень мытости. А еще было время отлучки в туалет, полуразрушенный деревянный домик, стоящий на краю лагеря. Путь лежал жуткими колдобинами, а домик освещала лампочка на дереве. Мальчишки разбивали лампочку, прятались в кустах и пугали жуткими воплями. Из-за этого вечером туалет посещали компанией, взявшись за руки. Только сейчас Лина поняла: компании состояли из девчонок со здоровыми ногами. Те, кто ходил на костылях, никогда в этом не участвовали, видимо, терпели до утра. Зимой в корпусах происходила иная, зимняя жизнь, туалеты и умывальники в ней наличествовали, но на лето, из-за экономии на уборщицах, наглухо забивались.
