Ирвин Ялом - Шопенгауэр как лекарство
— По крайней мере, не так легко, как хотелось бы, — отозвался Джулиус. — Но ты движешься к цели.
Так продолжалось еще несколько недель: живое участие, напряженная работа и, если не считать обеспокоенных расспросов про здоровье Джулиуса и непрекращающегося противостояния между Пэм и Филипом, группа пребывала в блаженном состоянии полного доверия, близости, оптимизма и почти невозмутимого спокойствия. Никто и не подозревал о приближении страшного удара.
Глава 35 Самотерапия
Когда на свет появляется такой человек, как я, от судьбы остается желать только одного — чтобы на протяжении всей своей жизни он мог как можно дольше оставаться самим собой и жить ради своих высоких дарований [132].
Автобиографическая повесть «О самом себе» — это прежде всего блестящее руководство по самотерапии, свод непреложных правил, приемов и средств, благодаря которым Шопенгауэр сумел выжить и сохранить присутствие духа. Правда, некоторые средства, вроде изобретенного для борьбы с тревогой, регулярно поднимавшейся в три часа ночи и утихавшей с первыми проблесками зари, оказались довольно слабыми и неэффективными, зато прочие стали настоящим оплотом психологической поддержки. Однако самым эффективным средством оказалась непреклонная вера Шопенгауэра в собственный гений.
Уже в юности я замечал в себе, что, в то время как другие стремились к внешним приобретениям, меня это оставляло совершенно равнодушным: внутри себя я чувствовал сокровище, несравненно более ценное, чем любое внешнее приобретение; я чувствовал, что моя главная задача беречь и умножать мое сокровище, первостепенными условиями чего были интеллектуальное развитие и абсолютная независимость…
Вопреки своей природе и принятым человеческим правилам, я должен был отказаться тратить силы на собственное обогащение с единственной целью — употребить их на службу человечеству. Мой ум принадлежал не мне, но миру [133].
Бремя гениальности, будет признаваться он, доставляло ему еще больше хлопот и беспокойства, чем бремя генетической наследственности: известно, что тот, в ком живет гений, острее испытывает страдание и тревогу. Шопенгауэр даже станет утверждать, что существуете прямая связь между беспокойством и уровнем умственного развития. Гений, скажет он, не только осознает свой долг перед человечеством, но и, признавая свою высокую миссию, добровольно отказывается от многих земных удовольствий, доступных простым смертным, — семьи, друзей, дома, богатства.
Снова и снова он станет успокаивать себя верой в свою избранность, повторяя, как заклинание: «Моя жизнь — это жизнь подвижника, и ее нельзя оценивать по меркам обывателей, лавочников и прочих смертных… Следовательно, я не должен сокрушаться над тем, что я обделен обычными радостями простого человека… следовательно, меня не должна удивлять общая неуклюжесть моей жизни и отсутствие в ней всякого плана» [134]. Вера в собственный гений наделит его непоколебимой уверенностью в высоком предназначении своей судьбы: до конца дней он будет считать себя миссионером, призванным нести сияющую истину заблудшему человечеству.
Одиночество станет главным испытанием его жизни, оно будет преследовать его по пятам, и с годами он приобретет огромный опыт в возведении оборонительных укреплений против него. Одним из самых спасительных способов станет убежденность в том, что он сам является хозяином своей судьбы: это он избрал одиночество, а не одиночество его. Он признается, что, будучи молодым человеком, одно время имел намерение стать открытым и общительным, но впоследствии «постепенно приобрел вкус к одиночеству, стал упорно сторониться общества и принял решение провести в своем собственном обществе остаток своих недолгих дней» [135]. «Я, — постоянно напоминает он себе, — здесь ненадолго, и вокруг меня нет мне равных» [136].
В конце концов, его усилия по борьбе с одиночеством сделают свое дело: он станет добровольным отшельником, утвердится во мнении, что другие недостойны его общества, что его высокая миссия требует уединения, что жизнь гения должна быть «монодрамой», а его личная жизнь должна быть подчинена единственной цели: способствовать его интеллектуальному развитию — отсюда «чем несущественнее личная жизнь, тем спокойнее и, следовательно, лучше» [137].
Порой он все-таки будет стонать под грузом одиночества. «Всю свою жизнь я чувствовал себя безумно одиноким и всегда глубоко в душе вздыхал: «пошли мне хоть какое-то человеческое существо» [138], но, увы, все напрасно. Я так и остался один, но могу сказать со всей откровенностью, что в этом нет моей вины, так как я никогда не бежал и не отталкивал от себя никого, кто: был бы достоин звания человеческого существа».
Кроме того, скажет он, он никогда не был по-настоящему одинок, потому что — и это еще один волшебный ключик самотерапии — у него был свой собственный круг близких друзей, состоявший из великих мыслителей человечества.
Только один из них, Гёте, был его современником; остальные принадлежали эпохе античности — в особенности он выделял стоиков, которых не уставал цитировать. Почти на каждой странице в «О самом себе» он приводит какое-нибудь изречение великих, подтверждающее правильность его собственных убеждений. Вот типичные примеры:
«Лучший спаситель души, кто оковы с груди угнетенной сразу сорвал и однажды навеки всю боль пережил» [139] (Овидий).
«Кто ищет мира и спокойствия, должен избегать женщин — главный источник страданий и раздоров» [140] (Петрарка).
«Невозможно не быть счастливейшим тому, кто всецело зависит от себя и все полагает в себе» [141] (Цицерон).
В современной психотерапии существует упражнение, которое называется «Кто я?»: каждый из участников берет семь листков бумаги, пишет на них семь ответов на вопрос «Кто я?» и складывает ответы в порядке значимости. После этого его просят брать по одному ответу, начиная с наименее важных, и критически оценивать то, чем для него является личность, которую он обозначил (разотождествить ее с собой), и так до тех пор, пока он не доберется до своего главного «я».
Точно так же поступал и Шопенгауэр: он постепенно избавлялся от негативных черт своего характера, пока не доходил до того, что считал в себе самым важным.
Когда порой я чувствовал себя несчастным, это случалось потому, что я принимал себя за кого-то другого, а не за того, кто я есть на самом деле, и оплакивал горе и несчастья того, другого человека. Так, к примеру, я одно время принимал себя за лектора, который никак не может стать профессором, потому что никто не хочет слушать его лекции; или за кого-то, о ком один ничтожный человек отозвался дурно, а другой распространяет небылицы; или за любовника, от которого отвернулась девица, в которую он страстно влюблен; или за больного, который по своей болезни вынужден сидеть взаперти в своих четырех стенах; или за какого-нибудь другого страдальца, пораженного подобными несчастьями. Но я не был ни одним из них — все они были подобны ткани, из которой сшито мое пальто: какое-то время я носил его, но очень скоро сменил на другое.
Но тогда кто же я? Я тот человек, который написал «Мир как воля и представление», книгу, в которой содержится решение важнейшей проблемы существования, возможно, отменившее все предыдущие решения… Я есть этот человек, и что же может потревожить его в те недолгие дни, что отпущены ему судьбой? [142]
Еще одним приемом самоуспокоения станет для него убеждение, что рано или поздно — возможно; уже после его смерти — его труды приобретут известность и коренным образом изменят метод философского исследования. Впервые эта мысль посетит его в юности, и после уже никогда не оставит. В этом отношении он будет близок к Ницше и Кьеркегору, в равной степени независимым и недостаточно оцененным мыслителям, которые были абсолютно (и совершенно верно) убеждены в том, что им суждена посмертная слава.
Шопенгауэр будет с негодованием отвергать любые утешения, лежащие за пределами естественнонаучного мировоззрения. Так, он станет утверждать, что наши страдания происходят от того, что мы ошибочно считаем жизненные невзгоды случайностью и потому питаем себя надеждой, что их можно избежать. По его мнению, гораздо лучше смириться с истиной: боль и страдания — неизбежная и неотъемлемая часть жизни, «страдание как таковое присуще жизни, а от случая зависит только его форма, только вид, какой оно принимает; что, следовательно, каждое наше горе заполняет место, которое без него сейчас же заняла бы другая горесть, теперь устраняемая первым»1.
