Дина Рубина - Синдром Петрушки
Вот идут же человеку смокинги и фраки! Как ему идут эти бабочки, запонки-манжеты-трости! На мне вся эта униформа приемов и торжеств сидит, как брезентовый чехол на пирамиде Хеопса. А этот – едва натянет на плечи фрак и нацепит бабочку перед выходом на сцену, как происходит поразительное преображение: вместо подзаборного бомжа, с косичкой на рюкзаке, выплывает какой-то, черт его знает – итальянский актер в роли последнего отпрыска венецианского рода Монтичелли. И куда деваются сутулость, вечно мрачная физиономия? У него и жесты появляются другие, и вся повадка меняется: плечи развернуты, руки как у дирижера, взгляд спокойно-властный. На стильном некрасивом лице с орлиным профилем тлеет обаятельная косая улыбочка. И даже это нелепое ухо с серьгой, и сквозняковые глаза – тоже работают на образ. Ничего себе, сахалинский мальчик из дощатого барака погранзаставы, думаю я в такие минуты. И любуюсь. И горжусь им…
– Петька… ну, ты краса-авец…
Смущенно хмурясь, он провел рукой по волнисто рассыпанной гриве – «перец с солью», – хмыкнул:
– Сценический образ. Косичка к фраку не канает, ну и приходится… всю эту пошлость распускать.
А я, по правде говоря, втайне радовался: мне очень хотелось снова увидеть его номер с Эллис. Как Хана сказала тогда? «Я бы еще сто раз его смотрела».
Вышли уже в темноте. Я волок кофр с никому не нужными сегодня «малышами».
– Опаздываем, опаздываем, – озабоченно бормотал он. – Мы ведь открываем программу! Черт, где же такси?..
Тут оно как раз и выехало прямо к нам – точно Петька подманил его, как дворового щенка, щепотью.
Он буркнул водителю адрес: на Кампе, и я понял, что Эллис до сих пор лежит там, на шкафу у Ханы, смиренно дожидаясь своих выходов, своей тайной для Лизы и неподвластной ей жизни.
И мы поплыли в желтоватом, голубоватом снежном дыму, по объятой светом фонарей вечерней Праге, под мысленно мной напеваемую музыку из «Щелкунчика».
Я даже впал в какой-то тихий экстаз и готов был ехать и ехать, потому как мало что видел в жизни красивей этих притихших апостолов, королей и ангелов со снежными цилиндрами на головах; этих вспухших от снега раструбов водосточных труб; этих куполов, колоколен и башенок, что увязли по уши в искрящейся под фонарями и прожекторами крахмальной крупке, проникающей в складки мраморной тоги любого из молчаливых обитателей пражских крыш…
Но такси скоро остановилось у темного, запертого на ночь магазина Прохазок.
Петька, с кофром в руках, взбежал по ступеням крыльца – непривычно пустого без толстозадой Страшидлы, – отпер дверь своим ключом и будто канул в подземелье: он даже света не зажигал, зная помещение назубок.
Мы с таксистом сидели в молчании под рокот мотора, в густой каше вдруг повалившего снега. Дворники, переключенные на самый высокий режим, хрустким энергичным махом прессовали сухой снег по краям лобового стекла. Прошла минута… другая… Вдруг бесшумно возник на пороге Петька… (забавно, что мне уже хотелось называть его как-то иначе). Он вынырнул из снежной мельтешни – маг? дьявол? – в распахнутой куртке – белая грудь с черной бабочкой. На руках нес невесомую душу, спящую девочку, завернутую в покрывало.
– Халло! – нервно воскликнул водитель, когда он открыл дверцу, собираясь втиснуться со своей ношей на заднее сиденье, и встревоженным тоном стал, видимо, выяснять, что происходит. Петька засмеялся и что-то ответил, протянув ему Эллис для экспертизы. Тот неохотно потыкал ее указательным пальцем, охнул и так, озадаченно цокая языком и поглядывая в зеркальце на куклу, довез нас по нужному адресу.
– Он думал, ты труп из подвала вытащил? – спросил я.
– Ну, вроде того…Обычная история. Приходится давать им ее пощупать. Вот так все пальцем тычут и руку отдергивают, будто она кусается или жжется. Вообще, ее перевозка – такая морока. Хорошо бы новую машину купить. Мой пикапчик сдох еще прошлым летом.
Подкатили к входу в заведение…
Меж двух красных фонарей в красном же тулупе с капюшоном стоял высокий негр, внимательно наблюдая, как, переложив свою поклажу на плечо, Петька обыскивает карманы.
– Черт… – бормотал тот. – Пригласительный… где же… неужто выпал? В кармане куртки был, точно…
– Да ладно, – вдруг по-русски отозвался негр. – Артисты, что ли?
– Артисты, – подтвердил тот.
– Тогда вам к служебному. За углом – дверь, а там – прямо по коридору. Разберетесь.
Пока разбирались и отыскивали нужную дверь, Петька объяснял мне про этот клуб, вообще-то русский. Негр – тоже русский, загримированный; судя по всему, хозяева считают, что подобная экзотика в Праге способствует росту прибылей.
– Так это казино, что ли?
– Не совсем… Пара автоматов в лобби стоит, но тут другая э-э-э… специализация.
– В смысле – бордель?
– Ну-у… не так резко. Тебе на вывеске ясно сказано: «кабаре». Верь написанному. Стриптиз дают, но вроде бы легкий.
– А комнатки наверху все же имеются? Этакий пансион «Небесные ласточки», где пансионерки учат гостей приличным манерам?
– Возможно. Я не вдаюсь. Мне платят за мой номер.
– Кстати, ты помнишь, что Лиза готовит какой-то там рождественский сюрприз? Я к тому, что наедаться не стоит.
– О чем ты, доктор! Пару кружек пива, лечебного…
На служебном входе сидел полусонный или полупьяный тип в эстрадной, с блестками, жилетке и с такими же, как негр в тулупе, неуместными здесь баками, взъерошенными и взбитыми, будто каждый артист, проходящий через рогатку служебного входа, считал себя обязанным оттаскать его за баки по всему коридору. Этот страж даже не спросил нас, кто мы такие и куда направляемся.
Петька зря волновался о потерянном билете.
Время подходило к девяти, ему надо было готовиться к выходу, и я оставил его в артистической – неопрятной, перегороженной душевым занавесом комнате, пропитанной всеми запахами тела и грима, с длинной скамьей вдоль стены и с оконцем, глядящим в глухую улочку; а сам по коридорам и лесенкам пошел искать зал. Это оказалось не так-то просто: проплутав полутемными закоулками, дважды упершись в тупик и дважды сунувшись в странные пещеры с бамбуковым перестуком в приотворенной щели, я наконец вышел к медленной приглушенной музыке, гулу голосов и звяканью бокалов. Это и оказался зал: вместительный, квадратный, замечательных пропорций зал в стиле «ар-деко».
Признаться, я был поражен красотой густо переплетенных витражей и росписью высокого потолка, на котором хороводились три плечистых ангела (одна из них ангелица), ссыпая из огромных кулей фрукты и цветы как бы на головы посетителей. Соразмерность арок и колонн, изумительной красоты и сохранности дубовый паркет, единый стиль тиффани, в котором сделаны были настольные лампы и тяжелые ладьи четырех люстр по углам зала… Да что же это? почтенное пражское заведение «с традициями» попало в лапы моих бывших соотечественников?
Все столы уже были заняты хорошо одетой и вполне приличной на вид публикой – в основном мужчинами среднего возраста; на мгновение я даже засомневался, что где-то найдутся для нас места. Но тут я удачно споткнулся о метрдотеля – человечка едва ли не Лизиного роста, – назвал Петькину фамилию, и меня отвели к двухместному столику за колонной, недалеко от боковой двери в зал, откуда хорошо просматривалась маленькая, но высокая и глубокая коробка сцены, драпированная винно-красным бархатом.
Похоже, тут ничего не меняли с тридцатых годов прошлого века: старая темная мебель, ковры, бархатные диваны с деревянными резными спинками, уютные столы в окружении небольших изящных кресел. В углу под сценой притулилось старое фортепиано с бронзовыми подсвечниками по обеим сторонам резного пюпитра. Словом, зал был с историей и «атмосферой»…
Я заказал кружку «Карлсберга» и, решив, что успею вернуться до Петькиного выхода, отправился искать туалет, путь к которому оказался неожиданно долог, так что, когда я возвращался, уже звучало вступление к «Минорному свингу» и разъезжался занавес, открывая Эллис, сидящую в кресле в позе утомленного ожидания. И в ту же секунду из-за кулисы разогнался Петька, припал перед ней на колено…
Я так и остался стоять в дверях все время танца, который был одним движением, одним кружением, волнообразным перекатом фигур поразительной пластической цельности; я не мог отвести взгляда ни на секунду, боясь потерять хотя бы миг этой радости зрения, хотя б единый поворот, едва заметный взмах руки.
Несмотря на то что номер замыслен был «на Эллис», я глаз не отводил именно от Петьки: каждая часть его тела, каждая мышца, казалось, существовали для данного движения в данное мгновение танца. С чеканной легкостью и неуловимой иронией его тело отзывалось голосу каждого из инструментов квинтета и мгновенно преображалось, в глубинных ритмах своего существа становясь то скрипкой, то гитарой, то банджо…
