Ладислав Фукс - Мыши Наталии Моосгабр
И госпожа Моосгабр улыбнулась и кивнула, а потом, повернувшись к Оберону Фелсаху, сказала:
– Я так и думала. Дети снова надули меня. – И она опять усомнилась, действительно ли здесь сидят Лотар Баар и Рольсберг.
А потом сказала Оберону Фелсаху:
– Значит, госпожа Кнорринг вам обо мне рассказывала?
– Конечно, не все, – сказал Оберон Фелсах и повернулся к серванту – к мисочкам с ладаном, – но у меня есть и другие сведения. Вы родились в Феттгольдинге, близ Кошачьего замка, в предгорье Черного леса. Нашу Мари, – мальчик кивнул головой в сторону экономки и странно улыбнулся, – нашу Мари это очень интересует. Расскажите нам об этом что-нибудь поподробнее, – он странно улыбнулся, – это доставит ей радость.
– Я родилась в Феттгольдинге близ Кошачьего замка, – кивнула госпожа Моосгабр, глядя на экономку, и перья на ее шляпе затрепетали, – отец работал в имениях, ладил колеса, косил косой хлеба, ставил копны. Мать хозяйничала по дому, у нас были куры, кролики, поле, на нем кукуруза, картошка, свекла, может, и капуста. С малолетства я ходила в Черный лес собирать хворост. Три раза у меня в квартире была полиция – поглядеть, как я живу, а также спросить про Везра, это мой сын, что недавно вернулся из тюрьмы… Спрашивали меня, – госпожа Моосгабр с улыбкой покачала головой, – не случилось ли что со мной в Черном лесу. Была ли я в Кошачьем замке…
– Что же случилось с вами в Черном лесу и в Кошачьем замке? – спросил Оберон Фелсах и, помедлив немного, снова провел рукой по своим длинным черным волосам, потом повернулся к маленькой, ветхой, старой экономке, которая тряслась и дрожала, потом к обоим студентам, а потом снова к госпоже Моосгабр. – Что случилось с вами в Черном лесу и в Кошачьем замке? – спросил он снова, и его голос был удивительный, особенный, а его черные глаза были устремлены куда-то на черные накрашенные брови госпожи Моосгабр. И госпожа Моосгабр посмотрела на горящую свечу на скатерти и на два блюда с пирожками перед собой и сказала:
– В Черном лесу ничего со мной не случилось. Ходили мы только на опушку, это глубокий и очень страшный лес. И в Кошачьем замке я была только два раза, один раз когда была совсем маленькая, со школой, везли нас туда на телеге, в тот раз там никого не было, и потому нас пустили в коридор, где были и оленьи рога, и другие рога, ни с кем мы там не разговаривали. Второй раз я была, когда вернулась в Феттгольдинг из города, тогда я шла в замок пешком, день туда, день обратно, спала в поле в стогу сена, а может, в амбаре с зерном, дело было летом, у меня с собой было немного кукурузы. Но в замке тогда кто-то был, и внутрь меня не впустили. Ходила я по парку и в одном окне увидала не то лесничего, не то слугу. Стоял он за шторой и видел меня, но я ни с кем там не разговаривала. Полиция, которая приходила ко мне, думала, что со мной в Черном лесу что-то приключилось и что якобы в Кошачьем замке я была много раз.
– Может, они были правы, – сказал Оберон Фелсах, все еще глядя черным взором в лицо госпожи Моосгабр, – может, вы и сами об этом не знаете.
– Могу ли я не знать, – улыбнулась госпожа Моосгабр, – память пока мне не отказывает. В Черном лесу, куда я ходила за хворостом, я ни разу не встретила ни одного зверя, львов у нас нет, они живут в пустыне и в джунглях, может, и на Луне, а у нас разве что за решеткой в клетке… Когда снова вернулась в Феттгольдинг, я ходила высаживать лесные деревца, готовила обед для детей земледельцев. Мать болела и вскоре умерла, потом и отец умер. Ни братцев, ни сестер у меня не было, из родных уже никого нет в живых, ни того дяди, ему было бы сейчас больше ста, ни двоюродного брата, ни племянника. Некоторые похоронены на кладбище в Феттгольдинге. Но этих могил… – госпожа Моосгабр посмотрела на экономку по левую руку от себя, которая еще больше тряслась и дрожала, чем минуту назад, – этих могил в Феттгольдинге давно нет. Их выкопали, и следа от них не осталось. Мои могилы на Центральном кладбище простоят еще долго. Могила Терезии Бекенмошт… – лицо госпожи Моосгабр было совсем спокойным, – простоит по меньшей мере лет тридцать. Могила Винцензы Канцер и ее сына-строителя сто лет. А могила школьного советника и его семьи – целую вечность. До скончания века, до Страшного суда. Аж до Воскресения, – сказала госпожа Моосгабр и посмотрела на черную скатерть на столе, на сухие цветы, на ленты вокруг вазы и на горящую свечу. – Я в Воскресение не верю, даже в Бога не верю… может, только в Страшный суд… – она посмотрела на блюдо с пирожками, – он, может, и придет. Может, он и должен прийти…
– Госпожа в Бога не верит, – сказал Оберон Фелсах, обращаясь к студентам, – госпожа верит в судьбу.
В столовой воцарилась тишина. Смолкла в стене музыка из «Ночи на Лысой горе». И раздался голос.
– С заседания в княжеском дворце сообщают… – сказал голос.
– Наконец, – сказал Оберон Фелсах и встал с кресла. Встали и оба студента. А экономка рядом с госпожой Моосгабр испуганно подняла голову.
– На заседание наконец явился министр полиции Скарцола, – сказал голос. – Подстрекаемые толпы перед княжеским дворцом выкрикивали его имя и имя вдовствующей княгини правительницы Августы, обвиняли председателя Альбина Раппельшлунда как в убийстве правительницы, так и в ее заточении. Альбина Раппельшлунда называли убийцей детей, убийцей Наполеона Скаллрука – ну кому бы это пришлось по душе? Эти гнусные обвинения просто смешны. Альбин Раппельшлунд установил порядок, однажды выиграл войну с соседом, дал всем людям работу. Он основал Музей мира, построил на «Стадионе» звездодром, пять раз летал на Луну, но кровь у него ни разу не становилась тяжелой. Он владеет иностранными языками, в том числе и португальским, а на Алжбетове строит новые прекрасные дома для пятидесяти семейств… И сейчас Альбин Раппельшлунд предложил министру полиции присоединиться к армии и пустить в ход оружие. А кто оставил бы такие оскорбления безнаказанными, крот и тот возмутился бы! Министр полиции вышел на балкон, – продолжал голос, – и обратился с короткой речью к толпе. Он заявил, что полиция неопровержимо установила: вдовствующая княгиня правительница Августа не была умерщвлена и не находится в княжеском дворце в заточении, а здравствует и поныне. Таким образом, сам министр полиции опроверг гнусные обвинения подстрекаемого люда и преступную клевету на председателя. Однако тот же министр с балкона сразу заявил, что не примет предложения председателя Раппельшлунда присоединиться к армии, а, напротив, отдаст распоряжение своим подчиненным не предпринимать никаких действий для охраны убийц. Возможно ли такое? По сути дела, это неповиновение, которое подлежит судебному расследованию. Но никакие происки, – сказал диктор, – им не помогут. Провинция отмечает праздник достойно и мудро. Мы уже давно не косим косой хлеба, не ставим вручную скирды…
Оберон Фелсах повернул рычажок, и в столовой на мгновение воцарилась тишина. Над мисочками на серванте все еще возносился дым, но он явно редел. Студенты по-прежнему стояли, но были спокойны, хотя и напряжены, а старая, ветхая экономка в белом кружевном фартуке и чепце рядом с госпожой Моосгабр тряслась всем телом. Она была и вправду старая, слабая, ветхая. Потом Оберон Фелсах снова повернул рычажок, и опять заговорил диктор. Он объявил, что до следующей передачи новостей снова будет транслироваться музыка.
– У нас великолепные театры, – вещал голос, – например, драматический театр «Тетрабиблос», где ставят «Трапецию». Есть и Государственная опера. Гектор Берлиоз «Фантастическая симфония», – объявил голос.
– Это настоящий мятеж, – сказал Оберон Фелсах, – город охвачен пламенем.
И он посмотрел на студентов и на широкие открытые двери в зал. Госпожа Моосгабр перехватила взгляд Оберона Фелсаха, но снова не подала виду. Она быстро кивнула и сказала:
– Да, я верю в судьбу, аптекарь сказал мне об этом. И вы тоже… – Она быстро кивнула Оберону Фелсаху и, когда Оберон Фелсах и студенты снова сели за стол, вздохнула с облегчением. И все же продолжала говорить быстро. – Когда я была маленькая, – сказала она, – не то приказчик, не то слуга, уже не помню, сказал мне, чтобы я в Бога не верила, что все равно его нет, чтобы верила лучше в судьбу и копала свеклу, по крайней мере, она прокормит меня. Когда я была маленькая, у меня была подруга Мария… ее отец в Феттгольдинге был приказчиком, носил золотые часы и ездил в Кошачий замок. Она была из богатой семьи, жили они рядом со школой, и дети любили ее. Она вышла замуж, взяла имя мужа, но он умер спустя несколько недель после свадьбы. Потом она стала экономкой здесь, в городе, в одной богатой семье и служила там на протяжении двух поколений… Я не видела ее лет пятьдесят. Я тоже всегда хотела быть экономкой, как и она, да, собственно, и была ею. Но в той семье я кормила коз, косила траву, носила ушаты… а я хотела хозяйничать, на стол накрывать. Заболела я и ушла. И еще хотелось мне иметь киоск и торговать. Продавать ветчину, влашский салат, – госпожа Моосгабр посмотрела на подсобные столики, где стояли тарелки с едой, которую она принесла в большой черной сумке, на стол с бутылками вина и чудесного лимонада, – но и это не получилось. Копила я деньги, а Везр у меня всегда забирал их… Скоро поставим на стол вон те тарелки, – госпожа Моосгабр указала на подсобные столики, – откроем вино, лимонад. А потом дойдет черед и до пирожков, – указала она на два блюда.
