Олег Лукошин - Человек-недоразумение
От тел меня некогда счастливого и моей семьи отлетала дрожащая пыль. Мы таяли. Я смотрел на нас с трепетным замиранием сердца и понимал, что так надо.
— От прошлого никогда не скрыться. Как ни старайся, — такой была последняя фраза, сказанная мне реальному мной исчезающим.
Чувство юмора
Единственное место, которое всегда и неукоснительно приносит успокоение, — это постель. Собственная постель с подушкой, простынёй и одеялом. Я переводил взгляд с одного предмета постельного белья на другой и не мог нарадоваться. Тому, что ещё жив (как ни странно), тому, что оставил позади заслуживающий разрушения и без сожалений разрушенный мир лживого счастья, тому, что в окно светило солнце, а в груди (что ещё более странно) жило причудливое и стыдливое ощущение новых возможностей и робкий, но настойчивый зов нехоженых дорог.
— Коля! Быстрее сюда, Коля! — сдержанно закричала отцу мать, которая вдруг тоже каким-то образом появилась в комнате. — Он открыл глаза и смотрит так осмысленно! Словно всё понимает, словно ум у него прояснился.
К кровати торопливо подбежал отец, успевший изрядно запыхаться на четырёхметровой дистанции, отделявшей комнату от кухни. Едва он бросил на меня требовательный и пытливый взгляд, лицо его наполнилось просветлённой радостью.
— Это знамение! — со слезами на глазах прошептала мама. — В день своего рождения он пришёл в себя!
— Сынок! — нагнулся к кровати отец. — Как себя чувствуешь? Это папа твой. Па-па. А это мама. Ма-ма. Мы хорошие. Мы желаем тебе добра. Мы хотим, чтобы ты выздоровел.
— Да не болел я ничем! — громко и даже несколько раздражённо, хотя в целом более чем миролюбиво, отозвался я, откидывая одеяло в сторону и перемещаясь в сидячее положении. В ноздри тут же ударил резкий запах несвежего тела с обильными вкраплениями фекально-мочевых парфюмов.
Похоже, какое-то время, абсолютно упущенное мной из вида, я справлял нужду прямо под себя, а мои верные родители рьяно, но всё же небрежно подмывали меня.
— Слышал! — торжествующе воскликнула мать. — Ты слышал?! — сверкала она за стёклами очков увлажнёнными глазами, и отец отвечал ей таким же сверканием влажных глаз за стёклами не менее толстых линз. — Он пришёл в себя! К нему возвращается понимание! Неси, неси быстрее торт! Прямо сейчас и поздравим его!
Отец послушно побежал на кухню и буквально через несколько мгновений вернулся с тортом на руках, в кремовую рыхлость которого были воткнуты три свечи. Я не смог сдержать инстинктивного внутреннего напряжения. Неужели мне три года?
— И-и-и, — шепнула мать.
Тотчас же они принялись дружно раскачиваться из стороны в сторону и с энтузиазмом запели:
— Как для нашего Володи испекли мы каравай. Вот тако-о-ой, — они показывали какой, мать руками, отец глазами, — ширины, вот тако-о-ой вышины!!!
Бог ты мой (простите меня, мои твёрдые взгляды на жизнь, я не уверовал в бога, просто это удобный и эффективный эмоциональный оборот, практически междометие), они выглядели чрезвычайно уморительно! Я не смог сдержать улыбки, которая, расплываясь и обретая вибрацию, превращалась в залихватский смех. Несколько секунд спустя я уже не мог сдерживаться от нахлынувшего веселья, сидеть на месте и, вскочив с кровати, бросился в своей вонючей пижаме совершать такие же нелепые танцевальные движения, что и они. Более того, меня тотчас же разобрало на танец вприсядку и даже на некое подобие ламбады.
Спустя ещё пару минут, хохоча и корча гримасы, я валялся на полу в безудержной тряске необыкновенного веселья, неожиданно преподнесённого мне родителями.
— С днём рождения, сынок! — с поцелуями и объятиями поздравили они меня. — С тридцатитрёхлетием!
В течение дня я узнал кое-какие подробности.
Да, как выяснилось, в тот день мне действительно исполнилось тридцать три. То есть три с лишним года я пребывал в каком-то полукоматозном состоянии, справляя нужду под себя, судорожно бормоча и изрыгая стоны. В состояние это я впал вскоре после возвращения в родные пенаты.
Я расспрашивал родителей об этих стремительно улетучившихся годах и по выражениям их взбудораженных и несколько смущённых лиц видел, что больше не произвожу на них впечатления законченного идиота. Нет, они явно продолжали считать меня больным, но уже вполне годным для общения и постижения элементарных общечеловеческих истин.
Мы скромно, но с чувством отметили мой день рождения, и я потихоньку принялся возвращаться в реальность, до глубины души поражённый тем обстоятельством, что она вообще куда-то потерялась от меня на три года и что краткое пребывание в запредельном мире отозвалось мне такой серьёзной временной лакуной в мире этом.
Оправившись от трёхлетнего лежания, малость отъевшись и почти полностью избавившись от запаха застоялой мочи, я, словно вновь обретший силу русский богатырь Илья Муромец (совпадения по возрасту полные, по телосложению отсутствуют), отправился на поиски новой жизненной деятельности. Попросту говоря, работы.
Особой необходимости в устройстве на работу у меня не было. Оказывается, все эти годы (почти двадцать лет) как инвалиду по части психической ненормальности мне выплачивалась пенсия. Деньги не бог весть какие, но на молоко, хлеб и прочие нехитрости достаточные. Мои родители регулярно откладывали эти деньги на книжку (всё же тратя порой немного в случае крайней нужды, в чём я их нисколько не упрекаю), так что там набралась достаточно приличная сумма, которая тоже позволила бы сносно жить. И даже не просто жить, но приобрести себе кое-какие предметы роскоши, например, автомобиль.
Автомобиль был мне не нужен, а вот компьютером я обзавёлся. Без компьютера и интернета сейчас нельзя. Там сосредоточено всё мировое безумие, оно чрезвычайно меня окрыляет и придаёт новые силы для жизни и борьбы.
Радужные перспективы сытого безделья были мной отвергнуты, и я отправился по организациям и предприятиям. Результат оказался предсказуемым.
Кратковременное помутнение в виде фантазий о возобновлении политической карьеры вылилось в визит в городскую мэрию. Менту-вахтёру, что рьяно проверял у входивших в здание горожан сумки, а порой и карманы, я объяснил, что пришёл устраиваться заместителем главы города. Я искренне полагал, что мой яркий опыт сослужит добрую службу мне лично и всему человечеству. Мент после этого глубоко меня зауважал, потому что счёл мою тощую фигуру с блуждающим взглядом принадлежащей к касте хозяев жизни и проводил на третий этаж прямиком в кабинет к мэру. У того шло совещание, я вошёл без стука и с порога объявил о своём намерении поработать вместе с хозяином кабинета, маленьким, пухловатым дядькой, имевшим, как ни странно, весьма приветливую физиономию. Дядька оказался руководителем высочайшей квалификации, потому что ни единым движением лицевых мышц не выразил отношения к моему вторжению в кабинет и мне лично. Более того (оцените выработанное годами искусство лавирования!), он раскрыл такой же пухлый, как он сам, блокнот, записал в нём мои данные — адрес, домашний телефон, возраст и отсутствующее образование — и заверил, что в ближайшее время непременно со мной свяжется и вообще будет рад поработать с таким опытным человеком, как я.
Целые две недели я ожидал звонка. Даже купил вместе с матерью хороший костюм, белую рубашку и красный галстук с крапинкой — чтобы выйти на работу не каким-то там босяком, а приличным на вид управленцем.
Потом как-то быстро и, надо сказать, безболезненно пришло понимание, что никто на работу в администрацию звать меня не собирается, и я переключился на другие направления.
Вторым наиболее реальным вариантом трудоустройства вроде бы была журналистика, но почему-то (вот загадка!), взвесив этот вариант в гулкой пустоте сознания в течение каких-то трёх секунд, от намерения погружаться во вторую древнейшую профессию я отказался. Не спрашивайте, что могло стать этому причиной, я на эту тему более не задумывался. Выстроился непреодолимый мозговой шлагбаум, и намерение улетучилось.
Потом пошли профессии попроще: инженер на заводе, врач-педиатр, водитель «КамАЗа», работник автомойки, сотрудник паспортного стола, слесарь по ремонту контрольно-измерительных приборов и, наконец, сторож-дворник в детском саду, профессия, к которой, как однозначно намекали мне родители, я создан с рождения и где мне никто и никогда не откажет. Увы, не взяли меня и в сторожа. Причём подряд в девяносто шесть детских садиков, которые я один за другим обзвонил, пользуясь телефонной книгой.
Не скажу, что этот результат так уж прямо удручил меня, но бурление внутриличностных процессов, выливавшихся в хорошо уже известное мне заключение о собственной несовместимости с окружающей действительностью, он однозначно усилил.
