Владимир Березин - Свидетель
А диоксид хрома перемагничивался, домены менялись, диск крутился, запоминая эти истории, — и это было то время.
Катился мимо меня с Большого Каменного моста Нулевой год, а я сторожил обитателей Дома — богатых и бедных, сторожил букву ё и просто слова, сторожил и сам этот год, дышавший холодом перемен.
Хмурое путешествие
Иногда мне кажется, что лучшая профессия для меня — обозреватель.
Обозреватель всего.
Например, окрестностей. Как те западные писатели, которые приезжали перед войной в Советскую Россию.
И вот я представляю себе сход французских крестьян:
— Езжай, Вова, езжай… Погляди, чё там, расскажешь…
Я тоже так хочу.
Я уезжал плохо. Когда подошёл последний срок, всё исчезло. Путешествие разваливалось.
Я то сдавал билеты, то снова брал и, наконец, засунув в рюкзак свои государственно-геологические сапоги, уехал один.
Главное, я совершенно не понимал, куда еду. Вагон шелестел по рельсам, подпрыгивал на стыках, шум распадался на отдельные звучания — лязг, скрежет, шуршание…
Пробуждение в нём было внезапным, но самостоятельным. Всё так же качался вагон, но тяжесть отъезда покинула меня. И что всего удивительнее — я почувствовал себя совершенно счастливым.
Выгрузившись из поезда, я увидел мокрую станцию — преддверье северного города.
Была это Няндома.
Няндома оказалась довольно крупным городом, составленным из бараков и невысоких административных зданий. Двухэтажные бревенчатые дома, будто червивые грибы, состарились на мокрой земле.
Город этот был хмур, и я оставил его.
Я ехал в Каргополь.
Туда меня вёз странный, дополнительный и случайный автобус. В его неисправном двигателе закипала вода, автобус пускал пар и останавливался у каждого ручья. Пассажиры, ехавшие в нём без счёта, выползали наружу и начинали собирать малину. Шевелились придорожные кусты. Переговаривались, бормотали что-то с набитыми ртами пассажиры.
Двигатель остывал, залитая в него вода вновь заполняла какие-то полости, и путешествие продолжалось.
В те дни я боялся оставаться один, со страхом представляя себе ночную тоску, которая подступит ко мне, когда все дела будут переделаны, а ночлег мой — обустроен. Я боялся этой внезапной тоски, которая сжимает вдруг сердце, и хочется бежать куда-то, бежать, бежать без оглядки.
Оттого разговорился я со случайными капроновыми попутчиками, киевскими туристами.
Было их двое — человек лет сорока и его девушка.
Мы познакомились, и они предложили ехать вместе.
Нетвёрдо помня их имена, я шагал за ними по каргопольским улицам.
Хмуро было вокруг, однако вскоре после нашего приезда туман исчез, а небо засинело.
В центре города, в том месте, которое во всех городах называется Красной площадью, а в Каргополе — Соборной горкой, стояли маленькой толпой соборы. Один из них, Христорождественский, напоминал домик кума Тыквы. Он утыкан главами, возникшими на нём, как опята на пне, оброс пристройками и пристроечками, контрфорсами и кучами мусора.
Стояла там и шестидесятиметровая колокольня. Над её нижней аркой был укреплён фанерный герб — серебряная корова на ярко-синем поле — след каких-то недавних торжеств.
Крест колокольни при постройке ориентировали не по сторонам света, а относительно бывшего Санкт-Петербургского тракта.
Это уже след приготовлений к приезду Екатерины II.
Приезд не состоялся.
Мои киевляне были похожи на двух собак, метивших территорию. Они подбегали к церквям, быстро фотографировались и бежали дальше.
На пристани мы встретили сумасшедшего московского еврея-программиста. Программист путешествовал с семьёй и произносил непонятные слова. Слова катались у него во рту. Произносил он их специально для меня, доверительно, с важной значительной интонацией.
Под проливным дождём мы уехали на запад, к Лядинам. В Лядинах стояла колокольня и две церкви. Вход в одну из них был укрыт огромным козырьком, спадающим до самой земли. Про этот козырёк написано во всех архитектурных справочниках, а сидела на нём блохастая лопоухая собака.
Я не думал о цели пути, а просто смотрел на серебряное дерево. Дерево от времени теряет свой цвет, становясь из жёлтого чёрным, а потом — серебряным.
За крыльцом обнаружился ещё один автобус, повёзший нас дальше. Я вылез из него вслед за моими спутниками и увидел синий дорожный указатель.
На указателе значилось: «Пудож — 95».
Киевляне, пританцовывая, сверкая белыми высокими кроссовками, двинулись по накатанной дороге. А я отошел за куст, вынул из кармана рюкзака портянки, торопливо намотал их, натянул государственно-геологические сапоги и кинулся нагонять два ярких пятна на дороге.
К шести часам лес нахмурился, начался дождь, сначала изредка прыскавший в лицо, а потом зарядивший ровно и надолго.
Мы поставили палатку и принялись варить сушёное мясо. Черноволосый украинец сидел у костра и ругал Советскую власть.
— Это наша общая беда… — лениво возразил я.
— Это у вас народ принял бесовскую власть, — наставительно заметил мне мой попутчик. — А мою Украйну пришлось истоптать, а потом заморить, чтобы воцариться над нею.
И я остерёгся говорить с ним о политике и просто сидел рядом.
Так мы мокли под дождём — мои спутники в замше и польской синтетике, а я в старой экспедиционной энцефалитке.
Наутро мы снова отправились в путь. Начал накрапывать дождь, он сочился сквозь прорехи в небе и придавал дороге хмурый вид. Хмурый цвет и хмурый запах был у этой дороги. Хмуро шумел ветер в елях.
Хорошего пути хватило ещё на пятнадцать минут ходьбы, а дальше на обочине возник географический щит.
На щите было написано: «КАССР. Пудожский район». За ним дорога обрывалась в болото. Делать было нечего. Нужно было идти.
Проскальзываясь по грязи, кувыркаясь по ней, мы пробирались на запад.
Через два часа я увидел озеро, покосы с копнами сена и холмы.
Холмы, холмы…
Открылся мне край холмов.
И писать мне о нём надо было что-то называвшееся «Песнь Холмов». Очень мне понравилось это название.
Рядом была деревня. Она состояла из нескольких маленьких, в пять-шесть изб, поселений, перетекавших одно в другое. Где-то между этими кучками домов я внезапно оторвался от своих спутников.
В ближайшем доме я увидел двух людей — совершенно пьяного человека и человека, пьяного не совсем.
— Посиди, попей чайку, — предложили мне они. — Твои вперёд не уйдут.
Успел я подумать о своих попутчиках — «Господи, как же их звали…» — и остался.
Я остался на несколько дней. Вечером один из моих хозяев уехал за водкой, а другой — больной — уныло бродил по избе, стукаясь о столы и стулья. Приятель его так и не вернулся.
Что мне соблюдать чужие правила, я пишу то, что вижу. Неприхотливо сочетая настоящее и прошедшее, падеж и залог, злоупотребляя прописными буквами и этнографическими отступлениями, я сочетаю запах дождевой воды, давление света и температуру растущей травы. Я свидетель, пустившийся в странствие. Вместо степенного рассказа в кругу односельчан я выбрал бумагу. Я пишу донос неизвестному читателю, потому что каждая деталь и событие должны жить и после того, когда они произошли.
Поэтому далее следует письмо, написанное в далёкую Москву.
«Я пишу, сидя на сосновых чурбаках, положив один из них под блокнот. Писать можно и в доме, но там душно, яркое солнце бьёт в окна, и невозможно дышать.
В сенях прохладно, даже холодно, но там темно, и поросёнок в хлеву у соседней избы поёт свою нескончаемую песню, мешая сосредоточиться.
Поэтому я сижу на сосновых чурбаках, попеременно пишу и читаю журнал „Советский воин“.
В доме живут два друга. Одного, того, что старше меня вдвое, зовут Юнттиле. Место постоянного жительства его, впрочем, как и точное написание его фамилии, неизвестно.
На другом конце деревни живёт его семья, а он ночует то там то здесь, у своего приятеля, вечно страдающего похмельем.
Пьяны они были оба с пятого марта, но в политическую подоплёку этого обстоятельства я не верил.
Через день Юнттиле надевает для солидности свою старую рубашку с петлицами лесника и начинает развозить на тракторе хлеб по окрестным деревням.
Друг его работает грузчиком.
Сегодня я несколько раз просыпался от раздумий — ехать ли вглубь Карелии, или отправиться с Юнттиле. Он так и не пришёл ночевать, и я было подумал, что он уехал без меня.
Выбежал на улицу, доехал на попутке до запертой двери магазина.
Нет никого.
И нет ничего мучительнее сознания, что тебя не взяли, про тебя забыли. Случайно, через пять минут, я встретил на дороге трактор Юнттиле, и он, улыбаясь, сказал мне, что поедет после обеда и обязательно возьмет меня с собой.
