Борис Евсеев - Евстигней
(Снова льдяной смех, но уже с заметной страстью: con passione.)
Графу Шереметеву смех тот принадлежать не мог.
«Кто же тогда здесь — “ваше сиятельство”? И отчего там, в Кускове, сей хрипун льдяной “сиятельством” не был?»
Воспоминание о льдяной полынье вкупе с ужасом ночи сковали спину, плечи. Чрез галерею, чрез закулисье — назад, на сцену! Лучше уж быть умученным меж декораций, чем дожидаться нового утопления.
От бегов у Евстигнея Ипатыча закололо в боку, отдалось и в сердце. Но не остановился, побежал еще быстрей.
Бежалось — словно летелось. Бежалось подобно тому, как начинается быстрая часть симфонии, увертюры. Только не увертюры с симфониями прыгали сейчас в голове!
«Кончерто бы написать... Четырехголосный концерт, духовный! И в четырех частях... Сим концертом — благодарить за спасение на водах. Начать концерт — торжественно, медленно. Потом — раздухарить, разогнать. А там, словно перед лицезрением чуда замирая, — снова замедлить. И назвать по-божественному. Так, чтобы само название и льдяной смех превозмогло, и кости Адонирамовы скрыло, и уколы вострого циркуля — из осязания вывело! Господи, так ли?.. Так, так!»
Спустя два года во все в тех же «Московских Ведомостях» в разделе объявлений было надруковано:
«В лавке Христиана Богданова Боссе предлагаются к продаже произведения музыкальные, сочиненные господином Фоминым.
Сочинения расписаны на ноты для голосов хора.
Первое сочинение — “Услышь тя Господь”, второе — “Херувимская”».
То был ответ Адонирамовым братьям.
Глава сорок третья «Владисан», или Преждевременный реквием
По Питеру шлялись чернильные души. Носы перепачканы, руки прячут! Чуть кого неперепачканного, еще не высушенного до степени зимней мухи, завидят — скопом накидываются, душат, мнут. Пока сердце не вынут, жилы на воронье перо не намотают, кровь из жил не выпьют! А в пустые-то жилы чернил орешковых как раз и набуровят.
И станешь сам ты — чернильная душа! Намарал, наваракал, в друкарню отдал — и весел до усерачки. Страшны и опасны те питерские чернильные души! А ведь от начальствующих лиц им поддержка...
И еще посередь Петербурга (как раз там, где высился невидимый звуковой столп) рос и высился — громадный человечий ноготь! Синий, рифленый, ноготь тот (с морского зверя моржа размером) многим казался базальтовым камнем. Но Фомин-то знал: из сокрытого кладбища мертвецкий ноготь растет! До кого дотронется — тот на погост сразу. На кого землицей из-под краюшка сыпанет — тому хворь и надсада!..
Фомин — профессорствовал. Уже несколько лет, в родной Академии художеств. Ученики приходили, уходили. В сердце редко кто оставался. Разве что Сашка Плещеев. Да тот и не ученик был, а так, приходящий любитель.
Сашка учился в пансионе у иезуитов и только что кончил курс. Сашкино «иезуитство» — впрочем, мало в чем проявляемое — Евстигней Ипатыча коробило. Что-то двойственное чуялось ему ежели не в самом Сашке, так в приносимых им мыслях, (смиренно-бунтующих, нерусско-русских) в самой повадке, даже в игре на милой celle.
(Он Сашку так и спрашивал: «милончель принес? С милончелью пришел?»)
Сашка, показывая игру на виолончели, приятно пыхтел, делился сочиненными набросками. Однако ни тем ни другим пронять до конца не мог. Игре не хватало выучки, «школы». В набросках не было стройности. Сашка не ощущал формы: ни малой, ни крупной.
Существовало, конечно, еще одно удовольствие жизни — ученицы. С теми приглашали заниматься регулярно: то в Смольный институт, то на дом.
Казалось: выбери какую получше, пощипывай, поглаживай, сколько позволит. Однако душевная строгость — иные считали: «бутылочное угрюмство» — сего не дозволяла.
В профессорстве его отталкивали обязаловка, сухость. Он привык к практике. Теория осталась частью в Болонье, а частью в Тамбове. Ино дело готовить с певцами — хотя бы и нот не знающими — партии к премьере, ино — встроиться в ничтожество преподавания.
Дружбы с другими профессорами и академиками також не свел. Поддакивать на сборищах не любил, разливаться колокольцем: «сего дня... академики постановили... ля-си-соль, си-ми-ля» — брезговал. Чушь! Да и напрасно. Все за академиков решала матушка государыня: доводя свои решения сперва чрез прожившего бездну лет Иван Ивановича Бецкого, а затем чрез иных, менее видных президентов Академии.
Так что и профессорство, и Академию — вон!
Сочинять и сочиненное представлять на сцене. От юности до зрелости, от зрелости до старости. Сочинитель и капельмейстер! Вот кто он таков, по сути.
«Сие щастливая судьба? Сие злой рок?..»
После Москвы, после Адонирамовой домовины и пылающих вод проруби, без перерыву вспоминался Княжнин. Да еще никак не шло из головы муравьевское:
Княжнин окончил жизнь. Умолкни, Мельпомена —Турум-тум-тум-турум... так скорби говорят.Но слава! мертвых друг! ты буди ей замена;Турум... уста твои урон ея гласят.Пускай почувствуют свою глубоку рануГерои, коих он воздвигнул от теней,И кроткий дух творца, подобно Владисану,Да снидет воспринять желания друзей.
«Рану — Владисану»... Рифма привязалась надолго.
Еще при жизни Яков Борисыча думал Фомин сочинить музыку к той трагедии.
«Владисан» весьма напоминал Волтерову «Меропу» (каковую узнал капельмейстер совсем недавно), но все одно к себе притягивал. Не остановил сего притяжения даже окончательно повзрослевший Крылов, не так давно княжнинского «Владисана» осмеявший. Да что там осмеявший — обглодавший его до костей!
Правда, тут опять незадача: музыка-то к «Владисану» уже имелась! Написал ее чех Антон Булландт, он же, переделанный на французский манер, Жан Бюлан.
Два раза исполнялась та музыка, и оба раза Княжнин остался, по слухам, недоволен. Вяло, темно! Даже не того же Булландта «Сбитенщик». Ясное дело: классичному Княжнину уже и тогда хотелось новизны, и прежде всего новизны музыкальной: для «Вадима», для «Владисана», для всего!
Всплыла как-то сия княжнинская трагедия и в разговоре с Фоминым. Но разговор тот был беглым, скоро рассыпался и вспоминался редко. А уж после того как государыня повелела сжечь княжнинского «Вадима», и вовсе из памяти исчез, вытеснился другими разговорами и событиями: Княжнин уже чуял под собою пропасть; у Фомина в голове ходили ходуном «Американцы» — резко вскрикивали наивные дикари, гнусаво выли в заокеанских лесах порченные европейцы.
Теперь «Владисан» припомнился вновь. Не сам по себе! Некто таинственный и могущественный вдруг пожелал увидать «Владисана» на театре.
Фомину секретно сообщили: спектакль пройдет всего один раз, но и сего раза окажется довольно. Плата будет щедрой, как словно за десять спектаклей!
Тиран Витозар, женившийся на матери несчастного Владисана, сам Владисан, запертый при жизни в гробницу, ревность матери: сперва к сыну, а затем и к мужу, гробница, каковую некто таинственный и могущественный требовал выдвинуть вперед, на середку сцены, — все это вызывало смутное беспокойство, наводило на странные предположения.
«Ей-богу — театр в театре! И ведь для кого-то сей театр в театре сильнейшим напоминанием станет! Вот только для кого?»
Чтобы переменить настроение, Фомин начал вспоминать бесстыже-амурные стишки Княжнина. В кратких стихах Княжнин был самому себе противуположен: не то что в трагедии, где он в точности являлся самим собой.
«Противуположен — а стишата греют!»
Тут, стишатам наперекор, мысли о новом и неожиданном: силы стали внезапно покидать капельмейстера. Не было уже, казалось, тех сил для написания цельнообъемной оперы!
А казалось бы, куда им, силам, деваться?
Квартеру холостяцкую убирает эстляндка: недокучливая, молчаливая. Жены-детей нет. Всех забот — попить, поесть да в театр сходить. Правда, работы через край. И своей, и чужой, никому неизвестной. Да еще уже где-то недалече — как тамбовская волчица в логове — ворочается одинокая старость, похрустывают и попукивают немощи телесные...
Ввиду отсутствия сил и от бесконечной писанины под именами других сочинителей было решено: сочинить к «Владисану» всего лишь один хор. Пусть трагедия движется своим ходом, как ее Княжнин и задумал. И лишь в конце, в самом надрывном и страшном месте — нежданный хор всех и оглушит...
Четвертое, завершающее действие княжнинской трагедии не давало Фомину покоя ни днем, ни ночью. Ни во время репетиций, ни опосля их.
Чтобы лучше к трагедии примениться, он стал думать о Владисане как о себе самом. Музыка, упрятанная до времени в словах Княжнина, выпрыгивала, обступала с фронту и с тылу, рисовала картины, убыстряла переходы от события к событию, от образа к образу. Подушечками пальцев осязал Фомин глубину ночи, чуял треск свечей в гаснущих светильниках. Закрыв глаза, видел едва освещаемую гробницу, из коей доносились прерывистые стоны.
