Иосиф Гольман - Хранитель Реки
Вот это уже было неприятно. Не блик, а то, что «Красоток» реально могли купить. Девчонок, столь чудесно искаженных волшебной Вадиковой кистью, что, перестав быть реальными персонажами, они стали только красивее и роднее зрителю. Ефим привык к этой работе и понял, что вовсе не хочет с ней расставаться, пусть даже и за тысячу американских долларов.
– Сколько девчонки стоят? – улыбчиво спросили молодые люди. Похоже, магия картины их тоже затронула.
– Сто тысяч рублей, – недобро вымолвил Береславский.
Слышавшая разговор Наташка тихо ахнула.
– Сто? – удивились ребята. Сумма явно была для них неподъемной. – Она же маленькая!
– Это искусство, – лицемерно заявил профессор. – Здесь не все меряется размером.
Ребята, постояв немного, ушли.
А Ефим выслушал гневную Наташкину тираду.
– Такая корова нужна самому, да? Так ты не много здесь продашь! Ты уж выбери: или продавать, или жмотничать.
Супруга легко просчитала обуревавшие душу благоверного сомнения. Впрочем, ей даже нравилось, что в картинах супруг видит не только товар. К тому же благоразумие никогда не было коньком профессора Береславского. Хотя не настолько же!
Каково же было ее удивление, когда ребята вернулись!
– Мы согласны, – сказал парень.
– Но скидку сделайте, – добавила девушка.
У Ефима задрожали руки. Одним ударом – итог десяти лет стояния в Измайлове. Однако «Красоток» все равно было жалко. Впрочем, это уже был чисто технический вопрос: Ефим сам назвал цену, покупатели согласились – и теперь обратного хода у него точно не было.
– Ладно, берите за девяносто, – недовольно буркнул он.
– К вечеру деньги привезем, не сомневайтесь, – сказал парень.
Береславский и не сомневался. Он мучительно привыкал к мысли, что «Красотки» теперь принадлежат не ему.
– Но я оставляю за собой право брать картину на персональные выставки, – уцепился профессор за последнюю соломинку: вдруг покупатели обозлятся на дополнительные условия и откажутся от нее?
Не отказались.
– Хорошо, – легко согласилась девушка. – Пусть люди на нее смотрят.
А у Ефима неожиданно отлегло от сердца. Наверное, потому, что было сделано очередное открытие: реально приятным людям продавать – даже дорогие сердцу – картины не так уж и обидно. Пусть тоже радуются.
Феноменальная сумма в девяносто тысяч рублей тоже не по-детски грела алчное Ефимово сердце. Это ж без малого четверть всех выставочных затрат, включая принты. И вообще: не было ни гроша (Орлов, не одобряя очередного безумного увлечения Береславского, деньги на арт-бизнес выделял с большим скрипом), да вдруг алтын.
Ефим представил, как вытянется Сашкина рожа, когда он узнает, что испачканный Оглоблиным клочок холста стоит больше, чем три дня полной загрузки их лучшего «Хейдельберга». Но в типографии на процесс работает два десятка человек, а здесь один, пусть даже и такой гениальный, как Береславский.
Ну и Оглоблин, конечно.
Ну и Наташка. И Маринка, девушка-ассистентка. И Надюшка. И все тот же «Беор», создавший принты.
Дальше думать на эту тему было неинтересно, и Ефим вернулся к активной стендовой жизни.
Определенно, Оглоблин граждан заинтересовал. И, как мухи на мед, лезли к его полотнам Вадиковы коллеги.
Ефим даже едва успел прекратить небезопасную сцену, когда один из гостей заспорил с Надюшкой (на неприлично профессиональном уровне) об ассоциативных связях творчества Пикассо и Оглоблина. К счастью, Надюшкин оппонент не успел удивиться знаниям пигалицы – его интересовало только искусствоведческое содержание их спора. Но Ефим все равно взволновался: нельзя так обращать на себя внимание посторонних.
Оставшись с Надюхой наедине, он ей все это выговорил, она виновато приняла упреки. Для большей надежности профессор купил ей две большие шоколадки и еще одно – теперь клубничное – мороженое: пусть лучше у девчонки слипнется попа, чем она, не дай бог, опять подставится под чье-нибудь недоброе внимание.
Короче, выставочный день шел бодро. Случилась даже еще одна продажа: за десять тысяч рублей ушла пейзажная акварель. Очень милая, очень профессиональная. Будет, несомненно, радовать глаз. Но не сердце.
Поэтому отдал ее Ефим Аркадьевич без какого-либо душевного сожаления. Просто хороший товар.
Кроме того, неплохо уходили недорогие принт-копии – за первый день сразу четыре штуки. Продукт, как уже упоминалось, был создан хитроумным Береславским, чтобы, как всегда, убить не менее двух зайцев. И денежек заработать – продавались-то они никак не в минус, и промотировать светлое имя Оглоблина, поскольку картинки покупались для того, чтобы зависнуть на стенах, где их могли увидеть самые разные люди.
И еще, раз уж Ефим решил делать Оглоблина дорогим художником, должны были быть доступные по цене вещи, чтобы не обижать тех, у кого пока не хватало средств на покупку оригинала. Все принт-копии были номерные, тиражом не более двадцати экземпляров и подписанные собственноручно великим Оглоблиным.
Ближе к вечеру вернулись покупатели «Красоток». У Ефима до их прихода еще была надежда, что ребята погорячились.
Но что есть, то есть.
Он лично завернул картину в пузырчатую пленку, склеил края пленки скотчем.
– Поаккуратней с ней, – не удержался профессор от рекомендаций. – На прямом солнце висеть не должна. И воздух в комнате должен быть нормальной влажности.
– Все учтем, – пообещала девушка. И неожиданно весело улыбнулась: – Мы ведь теперь ее не меньше вашего любим.
Разоблаченный, Береславский слегка засмущался. Более того, ему даже стало немножко неловко, что ребята платят такую революционную цену. Но, конечно, не настолько неловко, чтобы вернуть часть денег покупателям.
Забегая вперед, скажем, что совесть могла не мучить Ефима Аркадьевича.
Благодаря таланту художника – и, конечно, таланту промоутера, куда уж без Береславского – цены на «раскручиваемого» автора после выставки росли с фантастической скоростью: уже к концу года «рекорд трассы» составлял триста пятьдесят тысяч рублей, а такие уникальные работы, как «Красотки», стоили еще дороже. Все это, к сожалению, не означало, что за картинами Оглоблина скопились очереди, а в карманы Береславского потек золотой дождь. Однако появилась первая прибыль, а Оглоблин стал получать небольшие, но ранее не обещанные и потому особо приятные проценты с продаж.
Был и еще один результат. Побочный, так сказать, и для Ефима Аркадьевича не очень желательный. Буквально каждый день его телефоны – и сотовый, и рабочий – наполнялись голосами страждущих художников, мечтавших увидеть Береславского своим собственным промоутером. Ефим отвечал, объяснял, укорял, злился, впадал в бешенство – ничего не помогало, творческий народ, неизвестно где узнавая телефонные номера, звонил и звонил: слава о волшебнике от рекламы, делающем живописца знаменитым, явно опережала истинные события.
Впрочем, все это было впереди.
А пока шел первый день первой выставки первого настоящего художника арт-промоутера Береславского, неофита арт-бизнеса. И, как все первое, происходившее впечатляло…
К вечеру Ефим чертовски устал – тысячи объяснений, тысячи переговоров, очень перспективные контакты с владельцами выставочных залов, с галеристами и, конечно, с художниками, желавшими напечатать для себя такие же функциональные и эстетичные принт-материалы. Это Береславский уже для «Беора» старался: какая разница, чем грузить дизайнеров и «Хейдельберги»? Механизмы должны крутиться, как железные, так и экономические.
Перед тем как уйти со стенда, Береславский еле стоял на ногах. Справедливости ради, нужно указать, что этому способствовало наличие на столе, кроме каталогов и проспектов, нескольких бутылок хорошего вина. Сам Ефим не был большим любителем алкоголя, однако время от времени к стенду подходили какие-нибудь знакомые, с которыми надо было чокаться и демонстрировать радушие самым привычным на Руси методом.
На пиликание телефона, честно доложившего о приходе очередной эсэмэски, он среагировал не сразу, но потом все-таки достал аппарат, нажал требуемые кнопки и прочитал сообщение.
И ничего не понял.
Как шифровка, посланная Центром радистке Кэт: две цифры, потом точка, за ней еще четыре цифры. После чего комбинация повторялась, хотя в цифрах во второй половине сообщения были иные.
За минуту мозг Ефима Аркадьевича прокрутил требуемый миллион ассоциаций и воспоминаний, прежде чем до него дошло.
Это и есть шифровка. О которой он лично договаривался с Бакенщиком. Место встречи, долгота и широта.
О времени встречи они тоже тогда договорились – каждое утро, начиная со второго после получения сообщения адресатом. Ровно в семь часов.
