Энсон Кэмерон - Жестяные игрушки
— Что? Кто отшил?
— Магистрат в Джефферсоне. На День Австралии… я не могу приехать. Свадьбы, похороны, крестины — это ради Бога. На них положена поблажка. Но на День Австралии, даже на церемонию, в которой участвует твой сын, — ни-ког-да. Он не стал подписывать мою заяву. Он не будет отключать мой браслет. Я не могу приехать.
— Черт, папа. Вот ублюдки. А что, никого выше нет? К кому обратиться?
— Это вряд ли. Мне тут прислали… официальное предупреждение. Похоже, плевать им с высокой колокольни на срок моего заключения. Прислали список дат, когда они засекали на своем гребаном экране мои вылазки во внешний мир. Ясное дело, всякий раз как Грег Берроуз из Тукумуола звонил мне, я все валил на солнечные пятна. Я-то думал, он все воспринимает по-человечески, с юмором. А теперь они на мою теорию солнечных пятен положили.
— Ладно, пап. Послушай, это всего лишь мелкий номер в программе праздника, и потом, шансы на мой выигрыш — один к пяти, так что все это ерунда. Там и смотреть не на что. Переживем.
— Я что говорю: видит Бог, я ведь мог этому плотнику на его гребаном гидроцикле мозги вышибить, если бы захотел. Здоровый такой, ублюдок, и пузо, что твоя бочка.
— Я знаю, пап.
— Это был предупредительный выстрел.
— Я знаю.
— Ты ведь еще не набрал денег, чтоб туда ехать, нет?
— Куда?
— Бугенвилль.
— Вот выиграю свой конкурс и сразу лечу.
— Я дам тебе денег.
— Я выиграю конкурс.
— Я дам тебе денег.
— У тебя их меньше, чем у меня.
— Я устрою распродажу. Пора мне сократиться немного.
Некоторое время мы оба молчим.
— Это твое дерьмо никому не нужно, папа. Это просто железо. Хлам, проржавевший насквозь.
— Тут ты не прав. И предложение сохраняется в силе, — говорит он.
Снова молчание.
— Ну, все равно, на День Австралии я приехать не могу. Буду здесь, на Выселках. Но я хочу, чтоб ты знал… знал… ты молодец… молодец.
— Спасибо. Спасибо, пап. Я позвоню тебе, когда вся эта ерунда закончится, и скажу, как я прошел.
— Это… не обязательно. Ты лучше… ну, веселись, празднуй.
— Я позвоню.
— Ну, ладно, условно договоримся, что позвонишь. Хватит пока об этом. Условное соглашение.
— Хорошо, пап. — Мы снова молчим, и я не заговариваю первым, потому что знаю: он здесь, крепко стиснув коленку свободной рукой, чтобы набраться храбрости и сказать то, ради чего звонит.
— Это… это ведь не шоссе, — говорит он наконец. — Не две полосы на север, две на юг, понимаешь? Дети не чтят своих родителей так, как родители — их. Ну, не получается, и все тут. Только ты этого сам не понимаешь, пока не станешь родителем.
Вот что он говорит вместо того, что не может сказать. Но это, мне кажется, ужасно близко к тому, что он хотел сказать. Про любовь не сказано ни слова. Но чертовски близко. Достаточно близко, чтобы он сам счел это самой удачной попыткой и повесил трубку.
* * *Спустя неделю после крикетного матча Комитет пребывает в экстазе от того, что заслужил интервью от самой Алебастровой Радио-Принцессы на «Трижды-С». Все сходятся на том, что она самый что есть ключ к аудитории до двадцати пяти, что та под ее дудку пляшет. «Трижды-С» — новая частная молодежная радиостанция, исполненная намерений отбить слушателей у «Трижды-Джей», превзойдя тех по крутизне и количеству вложенных бабок. Первое, что «Трижды-С» отбила у «Трижды-Джей», — это Алебастровую Радио-Принцессу, знаменитую бунтарку… догматичку… в общем, головастую молодую даму, которая регулярно упоминает покончивших с собой панк-музыкантов в тех же выражениях, в которых говорит о покончивших с собой философах, так что создается впечатление, будто все они сидели в одной машине, сжимая в руках ключи от познания, когда та летела вниз со скалы. Известно, что она, пожалуй, самая бесстрашная радиоведущая континента и что до сих пор не нашелся человек, которого она побоялась бы назвать эгоистом и вздорной жопой, доказав это только что не математически. Собственно, именно это, если верить слухам, и есть главная причина, почему медиа-магнат, основавший «Трижды-С», переманил ее за сумму, размер которой колеблется в зависимости от источника слухов, но, во всяком случае, королевскую: чтобы она не называла его ни тем, ни другим. Она желает взять интервью у одного из финалистов, и Комитет выбрал меня.
На этом мероприятии меня опекает лично Абсолютный Рекс. Он заезжает за мной в Порт-Мельбурн из Туураки на своем родстере «Морган» темно-зеленого цвета — как и полагается классической британской спортивной тачке. Он везет меня в студию, его розовая рубаха трепещет, а кончик сигары разгорается на ветру, и он паркует машину против всех правил на обочине прямо перед студией. Прежде чем войти в студию, он останавливается, и приглаживает свою знаменитую прядь черных волос, и предупреждает меня: «Только не советую кормить эту девицу всяким дерьмом насчет придумывания флага, глядя киношку с Рэмбо, ладно, Хантер? С этой девицей вообще шутки плохи. Втемяшила себе в башку, будто она — неодолимое орудие для достижения общественного блага. Жутко оскорбится, если ей покажется, будто над ее работой смеются».
У этой девицы коротко стриженные крашеные кудряшки, лицо напудрено до состояния белоснежной маски и проткнуто там и здесь различными металлическими штуковинами. Она напоминает мне мраморного паркового купидончика, посеченного шрапнелью в Мировую Войну, а то и в две. В общем, смотреть на нее требует некоторых усилий. Впрочем, на поверку она оказывается вполне обаятельной. Она говорит Абсолютному Рексу, что является большой поклонницей его книг, в особенности той, о Модильяни, в которой он копнул глубоко, очень глубоко, гораздо глубже других, которые так, ковыряются на поверхности. Она умоляет его: ради Бога, Великий вы наш, не курите своих сигар у меня в студии. Он совершенно игнорирует иронию, с которой она называет его Великим, и набирает воздуху в грудь, отчего рубаха его на ребрах натягивается, распахнув V-образный вырез у расстегнутого ворота, и протягивает свою кубинскую сигару ее продюсеру, которая в свою очередь подыгрывает ее иронии и уносит сигару торжественной походкой гробовщика.
Ее студия — аквариум, а сама она — экзотическая рыба, так что звезды помельче заглядывают в студию снаружи, чтобы отзываться на каждые ее жест и гримасу. Мы сидим за ультрасовременным пультом, сплошь из хромированного и темного металла, узкая полоса столешницы, окружающей электронику — из полированного дерева с инкрустацией из трех светлых «С» на углу, — насколько я могу судить, таково представление краснодеревщика о шипящем названии студии. Лично у меня оно ассоциируется скорее с боевым кличем хищной рептилии; по опыту я знаю, что, если включить его ночью погромче, оно способно распугать с твоей крыши всех кошек.
Нам предлагают минеральной воды в пластиковых чашках. Абсолютному Рексу не привыкать к радиоинтервью, но со мной ей приходится повозиться: приладить наушники мне на голову и показать, на каком расстоянии должен находиться мой рот от микрофона. Она советует мне расслабиться, расслабиться, и, как всегда, этот совет означает для меня победу над самим собой. Выпейте воды, советует она.
Интервью начинается с того, что слово дают разом Абсолютному Рексу и мне, он бросается вперед и почти не дает мне вставить слова, рассказывая о том, почему наш нынешний флаг почти не вызывает патриотических эмоций. И он говорит, какой видится наша будущая страна Комитету, и о своих собственных политических взглядах, и пересыпает все это своими шуточками, не забывая при этом флиртовать с Алебастровой Радио-Принцессой. И поскольку вставить слова мне практически не дают, мне остается только потягивать крошечными глоточками воду из чашки, которой едва хватило бы на один хороший глоток, и ждать, не задаст ли она какой-нибудь вопрос, который он сочтет настолько простым и безобидным, что даже я не смогу испортить его золотой всенародной популярности своим неверным ответом.
Спустя некоторое время она говорит Абсолютному Рексу: спасибо, Великий вы наш. И добавляет, что он несказанно просветил ее насчет нашей международной визитной карточки и что она перед ним в неоплатном долгу, равно как в неоплатном долгу за три эти незастегнутые верхние пуговки на этой замечательной розовой рубахе. Итальянской, верно ведь? Ну, рубаха — итальянская?
— Французская, — поправляет он.
— О, французская! — удивляется она. — Все равно замечательная.
Потом она говорит, что хотела бы уделить побольше внимания Хантеру, и тому, как его заинтересовала идея нового флага, и как, на его взгляд, может способствовать его флаг национальному единству. Поэтому Абсолютный Рекс снимает свои наушники, и улыбается, и подмигивает ей, и потягивается подобно джентльмену Елизаветинской эпохи, освободившемуся от тяжелой работы, и берет со стола свою пластиковую, с наперсток, чашку, и откидывается на спинку кресла так, что оно балансирует на задних ножках, и упирается плечами в стеклянную стену, и ставит чашку себе на живот, и оглядывается на звезд помельче, глазеющих на нас из-за стеклянной стенки аквариума, и улыбается им всем: он, Абсолютный Рекс, сделал все в наилучшем виде, и заставил эту женщину, саму Алебастровую Радио-Принцессу, петь, как птичку, на всю страну именно, что от нее требовалось.
