Франсуа Нурисье - Бар эскадрильи
Ни Сабина, ни Клод никогда не позволяли себе увлечься моими странствиями. Сабина слишком держалась за приличия, а Клод была слишком требовательной. И позже, рядом с ней, я постарел. Когда я их потом возобновлял, эти свои поездки в никуда, они уже не имели для меня прежнего очарования. Вечерами я звонил на улицу Жакоб, на улицу Сены. Отдавать швартовы потеряло всякий смысл.
В первые часы воскресенья, когда в Лизьё я свернул к Фолёзу, к Виру, и катил между белыми цветущими полями, где подремывали рыжие лошадки, я решил, что былая магия вот-вот возродится. Я замечал конные заводы, усадьбы, геометрические линии фахверковых стен между деревьев, и волны зависти накатывали на меня, как когда-то раньше, при мысли об этих прекрасных укромных местах, которые никогда не будут моими, о размеренной здешней жизни. Но сейчас у меня уже не возникало желания, как в те далекие времена, неожиданно повернуть руль, а затем, выскочив из машины, подойти ближе, чтобы рассмотреть дома между деревьями, или остановиться возле лошадей с безумными глазами, чтобы просто положить ладонь, а потом губы на их серо-розовые носы.
Я выбрался опять на большие дороги, на обочинах которых дежурят полицейские. Жара стала давить своей тяжестью, как это бывает иногда летом в центре континентов, вдалеке от моря. Луга во многих местах пожелтели. Все чаще и чаще в живых изгородях и рощицах появлялись рыжие пятна засыхающих деревьев. Иногда можно было увидеть несколько коров, лежащих в скудной тени какого-нибудь вяза, тонкий и опаленный огнем кружевной силуэт которого вырисовывался на фоне неба. А спустя некоторое время я видел уже только их, агонизирующих, почти лишенных листвы, видел только пучки деревьев ржавого цвета, красноватую проказу.
Ближе к Бретани дороги оказались загроможденными отпускниками. Тогда я погрузился в густую вязь того, что было когда-то проселочными дорогами, где теряется ощущение востока и запада, севера и юга, где давно не было войн, где утихают желания. Ты тоже, судя по твоему адресу, должно быть, находишься сейчас в одном из таких тупиков. Бедная Элизабет! Дорога рассеянно следовала за извилинами пейзажа. Опускался вечер. Когда я пересекал деревню, следуя за маленькой желтой колымагой, из тех, что вот уже десять лет добивают местные ухабы, со стены друг за другом соскочили две кошки. Первая ускользнула от желтой колымаги, а вторую та откинула метра на два. Упав на ту же дорогу, она, раздавленная, беспорядочно и ужасно сотрясалась. Все ее конечности дергались в разных направлениях. Я остановился, чувствуя, как к горлу подступает тошнота. Водитель желтой колымаги тоже остановился. Я увидел его силуэт, увидел, как он обернулся, держа руку на спинке сиденья. Потом желтая колымага попятилась, икая, и в два приема, медленно маневрируя, водитель прикончил животное. На шоссе остались только каша из шерсти и внутренностей. После этого машина удалилась своим тряским и спокойным аллюром.
Я собирался остановиться на ночь в первой же гостинице, которая попадется мне на пути. Теперь об этом не могло быть и речи. Я ехал уже несколько часов, наудачу, заботясь только о том, чтобы двигаться в южном направлении. Я настолько устал, и мне так жгло глаза, что должен был бы клевать носом. Вместо этого я был необычайно внимателен. Ночь кишела влюбленными собаками, кошками в любовной истоме, загипнотизированными светом фар кроликами, чьи то красные, то золотистые глаза блестели на обочине. Некоторые отскакивали в траву, другие кидались на дорогу. Немного не доезжая Брессюира я заметил большого спаниэля, лежащего на боку перед фермой. Он казался спящим, но, приглядевшись, я понял, что его тощие бока опали и выглядят худыми, как у скелета. В Рюффеке — снова кошка, уже раздавленная, объехать которую у меня не было времени, и машину дважды слегка, почти незаметно тряхнуло, распластав ее еще больше. Я проехал еще несколько километров, потом наконец остановился на краю дороги и заснул, съежившись на сиденьи. Во сне бойня, разумеется, продолжалась.
Я проснулся с ощущением, что от всей этой крови меня мутит. Был туманный рассвет. У меня возникло искушение дождаться подобающего часа и позвонить тебе. Но что бы я тебе сказал? Что вязы больны? Что в вони выхлопных газов и слепящих фар ночью на обочинах дорог агонизируют в предсмертных судорогах тысячи животных? Та же самая тяжесть на душе, которая помешала мне тридцать часов назад с тобой поговорить, на этот раз не позволила мне позвать тебя на помощь. То, что я должен был прокричать, не может быть услышано в двадцать лет. Приходит день, раньше или позже, когда очевидность и вездесущность страдания и смерти покрывают как вуалью внешний облик этого мира. И становятся его реальностью. Не знаю, в какой момент это знание переходит из стадии абстрактной болтовни в боль живой раны. Но раз испытав эту боль, избавиться от нее уже нельзя. Ты помнишь, три года назад, похороны Гандюмаса? И наше возвращение? Я словно вижу тебя на кладбище, в сторонке, с несчастным личиком и одетую, как цыганка? Так вот, тогда, несмотря на болезнь, которая угрожала Клод, несмотря на мои визиты к Антуану, в конце которых, в последнее воскресенье, его тело предстало передо мной угловатой грудой какого-то вещества, такой же грудой, как та большая рыжая собака, замеченная мной ночью, — несмотря на все эти знаки, я тогда еще не вошел под сень смерти. Те похороны были всего лишь тягостным эпизодом в моем времяпрепровождении на той неделе, и я запретил Клод меня туда сопровождать из страха, что она простудится. Я был тогда на высоте и не боялся смотреть в зеркало. Теперь же зеркала пусты.
С тобой я стараюсь выражаться просто, без излишней патетики и чрезмерной снисходительности. Старый неразговорчивый человек в сером «пежо» и с легким чемоданом. Вокруг меня Франция кружится в летнем вальсе, загорелые тела, мужчины в шортах, парни и девушки с синяками под глазами. Впечатление, как во время исхода или после поражения. Иногда какая-нибудь автокатастрофа порождает где-нибудь у перекрестка нечто похожее на бойню. По обочинам дорог трусят брошенные собаки, высунув язык и поворачиваясь с недоверчивым взглядом на шум приближающихся машин, пока какая-нибудь не собьет их и они не сдохнут в агонии. Как мне все это высказать тебе по-другому? Ветер носит по полям выброшенные там белые и голубые пластиковые пакеты. Яды, содержавшиеся в них, распространяют над бороздами запах химии и страха. Нет, я вовсе не помешался на защите лесных мышей, не стал одним из тех христовых мечтателей, которые на базарах, сидя на корточках, среди плевков, торгуют рахитичным козьим сыром. Просто я тебе показываю картину мира.
Меня тянет сказать тебе, хотя формула эта может показаться пустой и легковесной: Клод была права, уйдя из этого мира. Но, конечно же, она не ушла. Мерзкая манера выражаться, ложная деликатность — это как, убивая животное, говорят, что его усыпляют. Смерть — это не поэтическое путешествие, не безмятежное забытье. Это отвратительная механика сосудов, которые разрываются, и она повергла Клод на эти две минуты в ужас такой силы, что я застыл парализованный, не в силах преодолеть разделявшие нас три метра, в то время как она падала. Она бы даже не увидела меня, если бы я и бросился к ней с протянутыми руками. Ее глаза, я надеюсь, уже ничего не видели. В считанные секунды они стали стеклянными.
Если у меня и появилось искушение подумать, что «она была права, уйдя из этого мира», то это из-за этих мелких, незначительных эпизодов, единственных, к которым я остаюсь чувствительным: смерть животного, белые и голубые полиэтиленовые пакеты, летающие над сельской местностью, словно перекати-поле в вестернах, которые ветер гоняет по пустым улицам, где готовится преступление. Никогда я не смогу подобрать всех брошенных собак. Никогда я не смогу вылечить всех хромых и раздавленных. И ни один пейзаж не будет в моих глазах чистым от этих нетленных мешков, от высохших деревьев. Зачем же тогда продолжать жить, отводя глаза от того, что мешает жить? Возможно, Клод подошла к тому рубежу, после которого бремя стало слишком тяжелым?
После смерти своей жены Элен Поль Моран, будучи восьмидесятичетырехлетним стариком, спрашивал: «Что я еще здесь делаю?» Он сохранил свой удивленный, лукавый и критический вид. По-прежнему пускался в неожиданные и бесполезные путешествия. Но пружина была уже сломана. И в последний раз, когда он обедал на улице Сены, я обнаружил его в глубине дивана в библиотеке. За весь вечер он ни разу не улыбнулся. Он спрашивал меня, не видя меня: «Когда же она придет? Мне уже не терпится…»
За три дня я достиг пейзажей, к которым меня тянуло необъяснимое мне самому желание. Воздух, дрожащий от жары, насколько хватает глаз над лангедокским виноградником. Островки просторных тенистых домов с красными крышами, потонувших в шелестящей зелени и стрекоте цикад. Полуденная ярость света, вертикально льющегося сверху на Воклюз и на предгорья Альп. Каменистая пустыня Валансоля с островками лаванды, над которой гудят пчелы и порхают белые бабочки.
