Декстер Мастерс - Несчастный случай
— Иногда я думаю, что Ортега прав, — неожиданно сказала Тереза.
— Ортега? — переспросил он, настораживаясь в ожидании атаки. Он слишком мало был знаком с испанским философом, а потому не очень доверял и познаниям Терезы, во всяком случае, тогда (теперь-то можно признаться: зря он тогда разобиделся).
— Ортега сказал, что современному ученому грозит опасность стать современным варваром, — сообщила Тереза с таким видом, будто ее просто-напросто заинтересовала теория, никакого касательства к ним обоим не имеющая. — И это потому, что работа в узко специальной области приводит его к крайней однобокости и полной невразумительности — кажется, так у него сказано.
Но они больше говорили о политике, чем о физике, подумал он, снова вспомнив Вислу и Плоута. Может быть, просочилось что-то новое о работе немецких физиков над расщеплением атома? Разумеется, существует множество самых разных путей и возможностей. Ах, черт, неужели они подозревают, что кто-нибудь… неужели и впрямь уже теперь кто-то чего-то добился?
В …ском Центре — одном из лагерей, устроенных французами для испанцев, перешедших границу в конце гражданской войны, из длинного, низкого, обветшавшего от дождей и непогоды строения, казавшегося почти черным в слабом предутреннем свете, вышел человек и медленно направился к чахлым кустам, растущим напротив. Там он расстегнул брюки и помочился; сначала глаза его были опущены, потом он поглядел на восток, где уже начинало бледнеть предрассветное небо, обвел взглядом пространство, открывавшееся за кустами, — там был песок и камень, и спутанные пучки и плети сорных трав, и эта пустыня тянулась сколько хватал глаз, до самого Средиземного моря. Но моря не было видно.
Спустя минуту-другую еще один человек вышел из барака и направился к первому. Не дойдя, он окликнул негромко:
— Это ты, Густавито?
— Я.
Второй был ниже ростом; он ничего больше не сказал, просто подошел к первому и стал рядом. В нескольких шагах от них виднелась покосившаяся изгородь из колючей проволоки, поставленная для того, чтобы эти двое и две тысячи их соотечественников не могли выйти отсюда. Изгородь была не нужна, и никто ее не чинил: у людей не осталось ни документов, ни денег, ни надежды, и они уже не знали, кто им друг и кто враг.
— Вот ты говорил вчера насчет войны, Густавито… у меня это не выходит из головы. Ведь ты не прав.
— Вот как? А что я такое говорил?
— Ты сказал, что ничего не случится.
— Ничего пока не случилось, вот что я сказал. А если и случилось, так еще очень мало. Да и что, собственно, случилось? Что мы знаем наверняка? Что Советский Союз и фашистская Германия подписали пакт? А откуда ты знаешь, что это правда? От кого ты это слышал? Что еще ты слышал из тех же источников, от тех же самых людей?
— Все говорят…
— Да ладно, брось. Охотно верю, что есть такой пакт. Верю даже, что фашисты вторглись в Польшу. Конечно, это не пустяк. Тысячи людей погибнут. А ради чего? Если уж погибать, так пусть, по крайней мере, будет война — не для того, чтобы гибли люди, но для того, чтобы остановить убийц. Как же иначе? Неужели же так ничего и не будет?
— Спроси об этом своих русских.
— Ох, мои русские. У меня из-за них сердце болит. Не потому, что они подписали пакт, а потому, что им пришлось пойти на это.
— Густаво, ты говорил, что ничего не случится. Так и сказал. Стало быть, фашисты захватят Польшу, а англичане и французы пальцем не шевельнут, и Америка тоже. Но ты…
— Америка? А чего ты от нее ждешь?
— Я… ну, рано или поздно, если дело зайдет уж очень далеко, она проснется.
Густаво с нескрываемым презрением посмотрел на собеседника.
— Неужели ты это всерьез? — Он помолчал, в упор глядя на товарища. — Да, видно, так оно и есть, несмотря ни на что. Удивляешь ты меня, но уж, видно, так оно и есть. — Он тяжело вздохнул. — Ах, черт! Америка потакает фашистам, на все закрывает глаза, она пальцем не шевельнула за все эти годы, чтоб им помешать, а теперь… теперь… Ты что думаешь, она спала? От чего ей просыпаться? Тебе, видно, хоть кол на голове теши — ничего до тебя не доходит. Сам-то ты когда проснешься? Кто стрелял в твоих друзей? А чьей марки были снаряды? На чьи деньги куплены?
Невысокий собеседник Густаво явно не впервые выслушивал от друга такие речи. Он подобрал с земли камешек и, подкидывая его на ладони, искоса поглядывал на Густаво, но не возражал ни слова. А Густаво упорно не смотрел на него.
— Что ни говори, — сказал, наконец, невысокий, — а я все это знаю Не хуже тебя. Кто этого не знает? Только ты, видно, забыл про тех американцев, которые нам помогали, а их было несколько тысяч. Да еще несколько миллионов нам сочувствовали. Америке до сих пор везло, удачливая страна и далеко отсюда. И молодая, и наивная, что ни говори. Ей не проснуться надо, а подрасти. На это требуется побольше времени.
— Слишком много, — сказал Густаво, все так же глядя в сторону.
И вдруг оба насторожились: в небе возник едва уловимый звук. Они подняли голову и, наконец, отыскали самолет, но на такой высоте невозможно было разобрать, чей. Он летел со стороны солнца, но под таким углом, что крылья не отсвечивали. То белый, то серый на фоне белых облаков и голубого неба, он летел в вышине, упорно, неуклонно стремясь к какой-то своей цели. Они провожали его глазами, пока он не скрылся из виду, и прислушивались, пока далекий рокот мотора не замер окончательно. За все это время оба не вымолвили ни слова, только невысокий все подкидывал и подкидывал камешек на ладони, даже не глядя на него.
— Да, — сказал он наконец, — помню, в первые дни повстречался я с одним пареньком. Вот это как раз было то самое, про что ты забываешь, а ведь ты тоже встречал таких. Хотя его ты навряд ли знаешь. Его звали Саксл. Не то чтобы он нарочно приехал в Испанию воевать. Просто там был какой-то съезд, съехались ученые и еще разный народ, и профессор Нарваэс там был. Уж, конечно, ты слыхал про Нарваэса, он великий человек, был великий, — теперь-то его, может, уже и на свете нет. Я его часто видел, хоть и не был с ним знаком. Еще у него левая рука была короче правой. Но он был великий человек, с этим никто спорить не станет.
— Кто же не знал Нарваэса.
— Ну, вот, когда те прохвосты подняли мятеж, как раз шел этот съезд. Там было много приезжих из-за границы, не один этот Саксл. Он был студент, без всякого положения, а вообще-то это был важный съезд, с разными докторами и профессорами и из Франции, и из Англии. Так вот, почти все они сразу разъехались. Тогда еще можно было уехать, в первые дни, а Саксл, про которого я рассказываю, американец, совсем еще мальчишка, он не уехал, хоть и мог. Лет двадцати паренек, может даже девятнадцати, и собой хорош. Американцы — они такие, иной раз по лицу и не поймешь, сколько ему лет. Так вот, он остался в Испании и помогал воевать с прохвостами. Никто его не заставлял, он мог уехать, а он взял и остался. И знаешь, что он сделал?
Густаво присел на торчащий из земли камень. Он все глядел в сторону, поверх изгороди, на пески, уходящие вдаль, к морю, и, казалось, больше ничего не слушал и не слышал. Но все же отозвался:
— Что сделал?
— Стал зенитчиком. Подумай. Ты это должен понять, ты же всегда понимал такие вещи. Он бы тебе понравился, этот Луис Саксл, прямо жалко, что вы с ним не встретились. Не очень-то разговорчивый, да, кстати, и не такой уж меткий стрелок. А все-таки раза два попал, возможно, что попал. Сам знаешь, тут наверняка сказать трудно. Кое-кто из нас считал, что не надо было ему идти в зенитчики, — и не потому, что он сбил мало самолетов, всем нам надо было еще учиться… но ведь он был настоящий ученый, из него и готовили ученого, а даже в то время жаль было тратить силы ученых людей на такие дела, хоть нам и приходилось туго… А все-таки, если можно этого избежать… Так вот, мы об этом иногда спорили, и он сказал занятную вещь, это его собственные слова: «Нет, — сказал он, — я и в этой лаборатории тоже кровно заинтересован».
— В лаборатории? В какой лаборатории? — спросил Густаво, не оборачиваясь и по-прежнему глядя в сторону.
— Да при Мадридском университете. Разве я тебе не говорил? Там проходил этот съезд. Теперь-то ее уже нет, Густавито.
— Вон что… А кто он был, этот парень?
— Да разве я тебе не сказал? Химик или, может быть, физик. Американский физик.
— Ну, и что такого в его словах?
— Для американца-то? Для мальчишки от силы лет двадцати двух? Он ведь не для того приехал, чтоб попасть под бомбы, он ни о чем таком и не слыхал. А все-таки он быстро вырос и поумнел, прямо, как говорится, за одну ночь. Так что, сам видишь…
— А что с ним потом стало? — перебил Густаво, по-прежнему глядя в сторону.
— Франкисты сбросили бомбу совсем рядом, и его ранило осколкой. Он лежал в госпитале, а потом его отправили на родину.
— Кто отправил?
— Военное министерство, по предложению командования противовоздушной обороны Университетского сектора, а командованию это предложил профессор Нарваэс и еще человека четыре.
