Нина Катерли - Курзал
Но посетители все равно лезли, как поганки в дождь, и это могло значить только одно: кто-то болтает.
Товарищ Пузырев еженедельно проводил инструктаж всех сотрудников, имеющих отношение к проблеме, для лаборатории же Кашубы лично составил специальные «Правила приемки и сдачи помещений». Согласно этим правилам каждый, уходя домой, должен был собственноручно расписываться в журнале, удостоверяя, что он: а) убыл, б) никаких служебных документов с собой не унес, в) ничего не оставил на рабочем месте, г) все, что надо, сдал вместе с ключами от своего письменного стола, который д) запер.
Утром, явившись на работу, надлежало перво-наперво расписаться, что явился, взял ключи, получил документы, отпер стол и так далее и тому подобное, — нас толкнули — мы, естественно, упали…
Около железной двери в виварий, войти в который можно было только нажав кнопки секретного замка (шифр менялся два раза в сутки), день и ночь сидел за столиком ответственный дежурный, который тоже давал свой автограф по всякому поводу.
Итак, жизнь шла как ей положено. И, как положено всякому большому делу, проблема «Червец», непрерывно разрастаясь, захватывала все новые позиции, рубежи и плацдармы. Кто-то уже куда-то рапортовал от имени района, а потом и города. А позже — от Северо-Западного региона. В какие-то планы, на этот раз уже союзно-республиканского уровня, включалась эта сверхважная работа под кодовым названием, смысл которого никто не отваживался расшифровывать. Полугодовой объем научно-исследовательских работ по Проблеме планировали выполнить на тридцать два дня раньше срока, что дает возможность…
А люди ждали выходных, зарабатывали отгулы к отпуску, бегали по магазинам во время обеденного перерыва, боролись по общественной линии за усиление, укрепление и обеспечение трудовой дисциплины, шепотом обсуждали последние новости, переданные накануне по «Би-би-си», горячо переживали свои успехи и чужие неприятности, наблюдали, в частности, припав к окнам, как дочь профессора Кашубы однажды целых пятнадцать минут провалялась на тротуаре перед институтом, пока Алла Антохина на правах принципиального человека не позвонила Евдокиму Никитичу и не сказала со всей прямотой, что Верочка, по-видимому, в нетрезвом состоянии лежит в двух шагах от проходной, а это не совсем удобно. И вообще!
Евдоким Никитич буркнул «благодарю вас», и через три минуты все наблюдали, как завлаб без пальто и с голой лысиной, венчающей башенный череп, пытается поднять с земли свое дитя. И, представьте, поднял. И отряхнул, и поволок домой. Просто сдохнуть можно: считается, что — культурные люди, профессора, пятьсот рублей оклад…
А назавтра ходил по институту с таким видом, будто ничего не было. Встретил в коридоре Аллу, кивнул с царственным видом и проследовал мимо. Ни «спасибо», ничего. «Интеллигенция!»
— Представляешь, — сказала Алла Максиму, угрюмо сидящему за дежурным столом возле вивария, — вот так и все люди: им делаешь добро, а они тебе за это — козью рожу. Ах, прости, совсем забыла — ты же Верочкин поклонник…
Не отвечает. Будто не слышит.
— Макс, ты что, обиделся? Я же пошутила. Макс!
Лихтенштейн поднял голову.
— Я не обиделся, — четко сказал он, — уйди, пожалуйста.
Алла хотела сказать, что это хамство, она, конечно, уйдет, а он пусть потом просит извинения, она все равно… но ничего этого не сказала, ни одного слова, потому что вдруг почувствовала, что сейчас разревется. Она повернулась и медленно пошла прочь, опустив плечи, секунду назад так кокетливо и элегантно обтянутые югославским свитером. Никогда еще она не видела у Максима такого лица.
АллаАлле было совершенно ясно, что Максим прогнал ее из-за Валерки, точнее, из-за вчерашнего разговора в буфете. Началось все с Лукницкого: прошел слух, будто его сын, женатый вроде бы на еврейке, собирается уезжать. Не то в Америку, не то в Аргентину, значения не имеет — Лукницкого и так, и так попрут с работы.
— Жаль, — задумчиво сказал Максим, хотя ничего, кроме вреда, он лично от старикашки не видел.
— Мне, представь, по-человечески тоже жалко, — отозвался Валерий. — Но, к сожалению, в данном конкретном случае администрация не имеет другого выхода.
— Это почему же?
— А то, что родственники за границей.
— Ага. И он им будет продавать за доллары секретные сведения про нашего червяка. Поштучно. Со скидкой.
Вот тут бы Валерке и отвязаться, — Макс был явно не в духе, но Алла хорошо знала мужа: стоит возникнуть спору, ни за что не отступится, пока не докажет свое. Последнее слово всегда должно быть за ним.
— Кончайте, — все-таки сказала Алла и дернула Валерия за руку, но он не двинулся.
— Продавать он им, может, ничего не будет, но через пару лет и сам пожелает уехать. К родне.
— Вот интересно, — вдруг спросил Максим, пристально глядя Валерию в глаза, — вот ты, как ты, лично, относишься к этим отъездам?
— Я? — На лице Валерия проступило холодное, упрямое выражение. — Лично я, — сказал он, отчетливо выговаривая каждое слово. — Отношусь. К отъездам. Очень. Положительно. Я их горячо приветствую. Воздух чище!
Не дожидаясь ответа, Валерий зашагал к дверям. Он шел большими шагами, высоко подняв голову. Маленький, коренастый, всей своей фигурой, даже спиной, выражая непреклонную принципиальность. Бросив на Максима испуганный взгляд, Алла выбежала в коридор за мужем.
— Ты… ты что? — прошипела она, оглядываясь на дверь буфета. — Ты что — уже совсем?..
— В чем дело? — спросил он сквозь сжатые зубы. — Я кого-нибудь опять оскорбил?
— А ты как думаешь? Нет, мне это нравится… «Оскорбил»! Что значит «воздух чище»?
— То и значит, родная моя. Значит то, что, если они все отсюда выкатятся, для России будет только польза. Как-нибудь без них, сами… Скатертью дорога, и чем скорее, тем лучше. Надоело! Без конца охи да вздохи: туда их не пускают, там «за-ти-а-ют». Как же, попробуй, пусти, в России места приличного ни для кого не останется!
— Опомнись! Сколько в Советском Союзе евреев и сколько мест?
— А вот наши и будут ишачить, а те — руководить! Да что «будут», ты сейчас вокруг погляди, открой глаза — кто пенки снимает? В искусстве! В литературе! Про науку я уж молчу! Для дураков они распустили миф, будто они, дескать, такие одаренные, прямо гений на гении. А я на это дело иначе смотрю, — Валерий резко остановился. — Вот представь себе: живут два мальчика — Лева Певзнер и Ваня Сидоров. Лева Певзнер проживает в Ленинграде, в семье зубного врача-техника, мамочка с пяти лет таскает его к учительнице музыки, а потом отдает в музыкальную школу при консерватории. Очень удобно — до консерватории пять минут ходьбы, даже улицу переходить не надо, а Левочка — такой способный ребенок, он даже пукает — на ноту «до»… А Ваня Сидоров — в Сибири, в деревне за сто километров от железной дороги, и у него абсолютный слух, только ему этого никто не сказал, хотя в то время, пока Лева долбит гаммы, Ваня тоже… тренькает на балалайке. Леве папа-доктор за успехи купил велосипед, а Ваню батя выдрал, чтобы дурью не маялся. И балалайку сломал. Через десять лет Лева получит премию на конкурсе, и все скажут: «Ах, какой одаренный мальчик!» А Ваня начнет пить горькую…
— Бедный Ваня! В город ему, страдальцу, не попасть.
— А ты не иронизируй. Что за вздорная привычка — все оспаривать? Да, не пускают, представь себе. Паспорта председатель колхоза ему не дает. Слыхала про такое?.. Ну, сейчас, допустим, даже дает, ладно. И жить устроился, тетка у него в городе. И даже учиться музыке захотел — так куда ему, переростку! Все места давно заняты: за роялями чистенькие мальчики — Лева и Боря. И Зяма! «При всем желании — не можем вас принять, товарищ Сидоров. Да и руки у вас… того, в мозолях». Нет, я не против, пусть и Лева, и Боря проявляют свои дарования. И Зяма тоже. Только все же лучше бы вам, друзья, с вашими талантами отправиться туда, к себе домой! А Россию оставить Ване и Пете. Россия — ничего, не пропадет!
— Между прочим, Левина родина — тоже здесь.
— Демагогия. Как волка ни корми… И вообще, что это ты так взъелась? Обиделась за Леву? Не волнуйся, о Леве есть кому позаботиться. Один за всех, все за одного. А вот тебе-то какое дело до них?
— Потому что противно! Некоторые евреи, хочешь знать, получше некоторых русских. А Максу ты просто завидуешь…
— Чего?! Не смеши! Чему там завидовать? Спеси? Нет, ты лучше объясни, почему так за него заступаешься? Молчишь. Ладно, сам объясню: как же — высокий, нос — полметра. Сексуальный гигант! Что смотришь? Беги, валяйся в ногах, проси прощения, может, и осчастливит…
— Ну, ты и мразь… — тихо и как бы даже с удовлетворением сказала Алла. — Высказался… — Тут она резко повернулась на каблуках и пошла прочь, оставив Валерия одного посреди коридора.
Вот чем кончился вчерашний диспут в буфете. Алла с мужем в тот вечер не разговаривала, а он мириться первым тоже не хотел: с какой стати? Ничего обидного ей не сказали. Сама накинулась как бешеная. Ну, конечно, вывела из равновесия, а теперь ходит с оскорбленным видом. «Угнетенная невинность, или поросенок в мешке»— это отец так говорил матери в аналогичных случаях. Ничего, переживет.
